Блокада. Книга 4
Шрифт:
Суровцев не знал, что взрывная волна с силой кинула его на землю, а осколок авиабомбы шваркнул в левую руку. Раненный и контуженный, он долго пролежал на сырой, холодной земле и потерял много крови.
Фельдшер, оказавший Суровцеву первую помощь, решил отправить его в тыл, написав в сопроводительном листке все, что обеспечило бы капитану квалифицированную помощь в одном из ленинградских госпиталей.
Очнувшись после наркоза, Суровцев не сразу сообразил, что с ним. Смотрел мутными глазами на склонившуюся над ним девушку в халате
— Шестьдесят два! — сказала девушка и опустила его руку.
Суровцев наконец постиг, что он в госпитале, и почувствовал себя совершенно беспомощным.
— Я ранен? Тяжело? — лихорадочно спросил он, пытаясь подняться. Голова его закружилась, перед глазами поплыли черные мухи, и он обессиленно откинулся на подушку.
— Лежи, лежи, милый, — успокаивающе ответила девушка и погладила по плечу.
Отдышавшись, Суровцев снова приподнял показавшуюся ему очень тяжелой голову, перевел взгляд вниз, увидел свою грудь и на ней необычно большую и толстую, загипсованную руку. В испуге закрыл глаза. Мелькнула страшная мысль, что это уже не рука, а обрубок. Он поднял глаза и с трудом выговорил:
— А рука?!
— Рука твоя на месте. В гипсе. Все хорошо.
— А почему не болит?
— Наркоз не отошел. Еще наболится, не страдай, — улыбнулась девушка.
— А… усыпляли зачем?
— А затем, чтобы осколки вынуть. Знаешь, сколько их в твоей руке было?..
— Как тебя зовут?
— Вера.
— А давно я здесь? Как там наши? Прорвали блокаду? — Суровцев опять попытался подняться. Но в глазах все помутилось, к горлу подступила тошнота.
— Ну вот, — услышал он будто издалека голос Веры…
Когда Суровцев пришел в себя, медсестры уже не было. Повернув все еще тяжелую, точно чужую голову, он увидел рядом другую кровать. На ней кто-то спал, укрывшись серым армейским одеялом.
Суровцев попробовал приподнять огромную, тяжелую, как бревно, руку, и все его тело вдруг пронзила такая острая боль, что он застонал. Человек на соседней кровати откинул одеяло, протер глаза и повернулся к Суровцеву. Это был совсем еще молодой парень — лет двадцати, не больше, с белесыми, всклокоченными волосами и васильковыми глазами.
— Привет соседу! — сказал парень звонким мальчишеским голосом.
— Привет, — хмуро ответил Суровцев.
— Военный или мирное население?
— Военный.
— Ясно, — удовлетворенно ответил парень и добавил, как показалось Суровцеву, ни к селу ни к городу: — Меня Андреем звать. А тебя?
— Капитан Суровцев.
— Ясно, товарищ капитан, — уже иным тоном, точно извиняясь, что обратился так фамильярно к начальству, произнес Андрей.
Но все-таки не угомонился.
— С какого года будете, товарищ капитан? — спросил он через минуту.
Несмотря на боль, Суровцев улыбнулся. Он вспомнил, как преподаватель военного училища не без ехидства поучал, что надо говорить не «с какого года»,
— Семнадцатого, — ответил он.
— А-а, — как-то разочарованно протянул Андрей. — На вид постарше кажетесь. — И добавил: — Я с девятнадцатого.
Наступило молчание.
Но, видимо, парень хорошо выспался, и теперь его одолевало желание поговорить.
— В руку, значит, садануло? — спросил он, хотя загипсованная рука Суровцева лежала поверх одеяла и, следовательно, было ясно, что ранен он именно в руку.
Суровцев промолчал.
— А меня в бедро, — продолжал Андрей. — Осколком ка-ак хватит! — произнес он будто даже с удовольствием. — Сначала, правда, и не почувствовал. Потом вижу: кровь хлещет… А вам, товарищ капитан, больно было?
— Ты давно здесь? — спросил, не поворачивая головы, Суровцев. — Не знаешь, как там, блокаду прорвали?
— Не слыхать пока. Ждем все, но не слыхать.
Только теперь Суровцев понял, что начисто отрезан от своего батальона, что кто-то другой ведет его бойцов в бой, а сам он уже не комбат, а просто раненый. «Но как же так? — с недоумением думал он. — Ведь именно в эти часы должно произойти соединение войск, а я здесь?!»
Суровцев закрыл глаза. «Почему не приходит эта девушка… Вера?» — тоскливо подумал он и спросил:
— Эта… сестра часто заходит?
— Какая? — недоуменно переспросил Андрей. — Тут их, сестер, много!
— Ну, эта… Вера.
— А-а, Вера! Она, товарищ капитан, не сестра, а фельдшерица. В общем, полврача… Заходит, заботливая…
Чтобы не остаться наедине с выматывающей душу болью, Суровцев продолжал не очень-то клеившийся разговор с соседом:
— Ты сам-то из какой части?
— Я сейчас временно не военный, — весело откликнулся парень.
— Сейчас — сам вижу, что не воюешь. Я спрашиваю, кем до ранения был.
— Ну, на это так сразу не ответишь, — со смешной загадочностью произнес Андрей. — До войны фабзайцем был, потом на заводе работал. Потом на действительную призвали, за месяц до войны на завод вернулся. Война началась — я в истребительный батальон подался. Потом — в ополчение. Ну, а потом приказ вышел: всех кировцев, кто к танкам отношение имеет, вернуть из ополчения обратно. А я уж в то время младшего лейтенанта получил! — Посмотрел на часы и без всякого перехода сказал: — Сейчас шамовку принесут.
И в самом деле, дверь открылась, и пожилая санитарка внесла поднос, на котором стояли две глубокие тарелки.
— Есть будем, больные, — устало сказала она, ставя поднос на тумбочку.
— Мы не больные, мы раненые, — хмуря переносицу, проговорил Андрей.
— Это для нас все едино, — ответила санитарка, устанавливая на тумбочке две тарелки с супом. Положила у каждой из них по кусочку черного хлеба, по ложке и спросила Суровцева:
— Сами справитесь или покормить? Этот-то орел, — она кивнула на Андрея, — сам ест, а вы?..