Блокада. Книга четвертая
Шрифт:
— Прикажите поднять по боевой тревоге дивизии, намеченные для отправки в Москву, и срочно начинайте погрузку.
Взял со стола большую лупу и линейку и склонился над картами. Через несколько минут выпрямился, сделал несколько медленных шагов взад и вперед по кабинету, нажал кнопку звонка и снова вернулся к картам. Не оборачиваясь, приказал вошедшему Поскребышеву:
— Ленинград. Жукова. Если нет на месте, предупредить, чтобы был у аппарата через два часа.
— Будет сделано, товарищ Сталин, — сказал Поскребышев.
— Что
— Товарищ Баканидзе у вас на квартире, — ответил Поскребышев.
Несколько мгновений Сталин пристально глядел на стоявшего перед ним уже немолодого, но еще черноволосого, без проблеска седины, начинающего полнеть человека. Тот был в военной форме с полевыми, защитного цвета петлицами без окантовки.
Ни бурные встречи, ни долгие прощания не были в характере Сталина. Случалось, что с людьми, с которыми не виделся уже давно, он встречался так, будто продолжал только что прерванный разговор. А прощаясь с собеседником, особенно если тот принадлежал к его ближайшему окружению, обычно лишь кивал головой или попросту переходил к другим, очередным делам.
Однако сейчас в лице Сталина что-то дрогнуло, и он глухо проговорил:
— Ну… Здравствуй, Резо!
— Здравствуй, Коба! — негромко, с чуть заметной улыбкой на смуглом, уже изрезанном морщинами лице отозвался Баканидзе.
Он было протянул Сталину руку, но тот подошел и обнял его.
— Мы давно не виделись, — сказал Сталин. — Очень давно.
— Да. Давно.
— Может, поужинаем или, точнее, — усмехнулся Сталин, — позавтракаем? Ты, наверное, голоден?
Баканидзе покачал головой:
— Через сорок минут я должен быть на Белорусском вокзале. Начнется погрузка моей дивизии.
— Ты командуешь дивизией? — спросил Сталин.
— Нет. Я комиссар, — Баканидзе кивнул на звезду на рукаве своей гимнастерки.
«Надо спросить, как он жил все эти годы, — подумал Сталин, — как здоровье его жены и сына, ведь у него, кажется, был сын…»
Но не смог. Он полагал, что с приходом Резо его на какие-то минуты покинет война. А она вошла сюда в образе этого человека в военной форме, которому предстояло через сорок минут отправиться на фронт.
— Сядем, — сказал Сталин.
Они сели на кушетку.
— Как жена?
Сталин запнулся перед словом «жена», потому что давно забыл, как ее зовут. Собственно, в этом не было ничего удивительного — он не видел жену Баканидзе с середины двадцатых годов.
Баканидзе чуть удивленно взглянул на него и ответил:
— Кето умерла в двадцать девятом.
Ему хотелось добавить: «Я ведь рассказывал тебе об этом», — но он промолчал.
— Да, да, — нахмурился Сталин. Потом спросил: — А сын? Ведь у тебя был сын!
— Он погиб, Коба. Его призвали в первый день войны. Он был убит ровно через месяц,
Сталин едва удержался от того, чтобы не воскликнуть: «Как, он же был совсем мальчиком!..»
Но тут же вспомнил: годы. Годы!
— Почему ты так долго не давал о себе знать — почти десять лет? — задумчиво сказал Сталин. — Жалко, что тебя не было рядом со мной все это время.
«А ты уверен, Коба, что так было бы лучше? — хотелось спросить Баканидзе. — Разве всем, кто был рядом с тобой, это принесло счастье?..» Но он промолчал.
— Ну… как сложилась твоя жизнь? — снова спросил Сталин.
Реваз пожал плечами:
— Служил в армии, это ты знаешь. В тридцать седьмом демобилизовали. — Заметив, что в глазах Сталина мгновенно появилась настороженность, поспешно добавил: — Нет, нет! По здоровью. Туберкулез. Ты ведь знаешь… Открылся старый процесс в легких.
Да, это Сталин знал. Многие ссыльные из теплых краев заболевали в сибирских снегах туберкулезом. В том числе и он сам. Правда, ему удалось справиться с болезнью.
— А теперь?.. — спросил он, вглядываясь в лицо старого друга.
— Сейчас я совершенно здоров, — твердо ответил тот. — Прошел переосвидетельствование в первый день войны. Признан годным по всем статьям. А как ты, Коба?
Он задал этот вопрос и тут же понял всю его нелепость. Чуть смешавшись, поспешно спросил:
— Как дети? Как Яков?
— Якова нет, — сумрачно ответил Сталин. — Наверное, погиб.
Снова наступило молчание.
Глядя на осунувшееся, похудевшее лицо Сталина, на поседевшие его волосы, Баканидзе, казалось бы, только сейчас до конца осознал, каково приходится этому человеку.
— Трудно, Коба? — тихо спросил он.
— Да. Трудно, — не сразу ответил Сталин, глядя куда-то в пространство. Потом неожиданно повернулся к Ревазу и, глядя на него в упор, сказал: — Немцы в Юхнове.
Он произнес эти слова резко, отчетливо, не отрывая при этом своего взгляда от лица Реваза, точно желая проверить, какое впечатление произведут они на него.
Однако ни один мускул не дрогнул в лице Баканидзе.
«Он всегда был таким, — с каким-то особым удовлетворением подумал Сталин. — Сдержанным, молчаливым, закаленным. Он не изменился».
Услышав страшную новость, Реваз не произнес ни слова. Лишь посмотрел на ручные часы, как бы говоря тем самым: «Раз так, мне надо спешить».
— Не торопись, — сказал Сталин, — успеешь. Тебя доставят вовремя.
— Но у тебя дела. Я, наверное, мешаю тебе.
— Ты не мешаешь мне. Посиди, — ответил Сталин, хотя уже чувствовал, что ему не о чем больше говорить с Ревазом, что все то, что не имеет прямого отношения к событиям на фронте, сейчас не интересует его. Любой вопрос, заданный им или Ревазом, потянул бы за собой нить воспоминаний, а ему было не до воспоминаний.