Блокадный ноктюрн

Ивакин Алексей Геннадьевич

— Огнеметчики… Огнеметчики — это хорошо. Ну, проходи, лейтенант Уткин. Как зовут?

— Николаем.

— Срочную служил?

— С тридцать седьмого по сороковой. С началом войны снова призвали.

— Чем взвод вооружен?

— Десять фугасных огнеметов, товарищ старший лейтенант. Должно быть по уставу двадцать, но…

— Ого! И как эти бандуры тут ставить собираетесь? Ты на передовой был?

— Приходилось, — коротко ответил лейтенант Уткин.

По лицу лейтенанта было понятно, что да, приходилось. Спокойное такое лицо.

И жесткое одновременно. И печать фронтовой усталости на этом лице. Смехов по этому выражению лица сразу угадывал фронтовиков — смеялись ли они, пели ли, рыдали ли, матерились, дрались — неважно. Эта военная усталость въедалась в кости и в жилы. Навсегда въедалась. Намертво.

— А где воевал?

— На Пулковских высотах, товарищ старший лейтенант.

— Так ты изнутри? — поднял брови Смехов. — Как там?

— Держимся. Товарищ старший лейтенант, разрешите осмотреть позиции. Мне до утра огнеметы надо вкопать.

— Рысенков, проводи лейтенанта к Кондрашову. А я еще посплю.

— Если победим — будить? — опять усмехнулся политрук.

— Не… Буди — если немцы барагозить начнут.

Смехов не успел донести голову до вещмешка, служившего командиру роты подушкой, как опять уснул.

А Рысенков и Уткин пошлепали под мелким дождем в сторону передовых позиций роты.

Кондрашову вот прилечь не удалось. Его взводу выпало в эту ночь сидеть в боевом охранении. То и дело он мотался туда-сюда, проверяя секреты. На очередном обходе и наткнулся на политрука роты с огнеметчиком.

— Кондрашов. Алексей.

— Уткин. Николай.

— О как! — удивился командир стрелкового взвода. — А у меня Уткин тоже есть. И тоже Николай. Не родственник, случаем?

— Вряд ли, — сухо ответил огнеметчик. — Давайте позиции осмотрим. А с тезками потом будем знакомится.

Добрый час они ползали по грязи, высматривая места для огнеметов. А потом началась работа.

Пятидесятидвухкилограммовые цилиндры закапывались в землю. На поверхности оставалось лишь замаскированное сопло. Достаточно было одного осколка, чтобы горючая смесь взметнулась в воздух. Но везло. Огнеметчки телами прикрывали туши своих «поросенков» при близких разрывах. Иначе — смерть. В зарядный стакан укладывали пороховой заряд, а поверх него — зажигательную шашку. В шашке помещали электрозапал. А оттуда уже тянули провода к расчетам.

Лишь под утро огнеметчики закончили свою работу.

— Перекусим? — предложил Уткину Кондрашов. — Чем бог послал, как говорится.

Тот молча согласился. Бог послал на завтрак пару банок тушенки, буханку хлеба и несколько луковиц из запасов одного лейтенанта и шматок сала да термос с теплым чаем из запасов другого.

Кондрашов искоса смотрел на Уткина, удивляясь странной манере еды огнеметчика. Тот ел молча, буквально вгрызаясь, внюхиваясь в хлеб. Сложив ладони лодочкой, он полуоткусывал, полуотщипывал губами хлеб, слизывая с него языком волокна мяса и кусочки жира. Уткин перехватил его взгляд и смущенно отвел глаза:

— Блокадная

привычка.

И осторожно высыпал в рот крошки.

Потом он протянул Кондрашову кисет:

— Будешь?

— Я не курю, — мотнул тот головой.

К двум командиром, устроившимся в одном из углублений траншеи, подошел по траншее боец из взвода Кондрашова:

— Товарищ лейтенант! А что там с кухней? Когда горячего привезут? Известно что?

— Жди Уткин, жди. Подвезут. Обязательно подвезут. О! Кстати! — Кондрашов кивнул лейтенанту-огнеметчику на бойца. — Вот однофамилец твой.

Тот молча кивнул в ответ, даже не улыбнувшись.

— Да? — удивился боец. — А вы откуда родом?

— Из Костромы, — сухо ответил огнеметчик.

— И я тоже! — обрадовался боец. — С самой Костромы?

— Да.

— А я из Рославля. Земляки! — рядовой даже подпрыгнул от радости.

— Да. Земляки. — опять равнодушно согласился лейтенант Уткин.

«Сухарь какой», — неприязненно подумал Кондрашов, но вслух сказал:

— Иди, Уткин, иди.

Тот вздохнул, развернулся и потопал на свое место.

В это же время, один из бойцов боевого охранения, осторожно высунувшись, разглядывал раскинувшееся поле. Второй, пряча от мороси бумагу, тщательно выписывал на листке буквы зеленой, под малахит сделанной ручкой, аккуратно окуная ее в чернильницу, бережно поставленную в жидкую грязь.

— Вась, ну что там? — шепотом спросил второй.

— Тишина… — ответил первый.

Если, конечно, можно было назвать тишиной гулкий грохот разрывов, доносящийся со всех сторон. Черное небо полыхало разрывами.

— Ты скоро там?

— Вась, потерпи чуток…

Ни свиста снаряда, ни разрыва они не услышали. Просто мир вспыхнул. Лишь зеленая ручка, чудом уцелев в мгновенном аду взлетела, перекувыркнулась несколько раз и упала в жидкую землю рядом с телом одного из убитых до того бойцов Красной армии.

Это был первый снаряд, выпущенный немцами в ходе операции «Нордлихт» — что значит, «Северное сияние».

Грохот разрывов прекратился так же резко, как и начался. Не успел Рысенков стряхнуть липкую землю с мокрой плащ-палатки, как над окопами раздался крик:

— Немцы!

— Рота! К бою! — заорал полуоглохший от разрывов Смехов.

И понеслось по роте:

— Взвод! К бою!

— Отделение! К бою!

Бойцы, щелкали затворами, проверяя оружие, готовили гранаты и бутылки с зажигательной смесью.

— Ну что, политрук! Повоюем? Давай на левый фланг, к Кондрашову.

— А ты, командир?

— Пробегу до взвода Москвичева. Давай… Работаем, Костя, работаем!

Рысенков побежал по траншее, время от времени выглядывая из нее. Немцы шли медленно, даже не пригибаясь. Перед пехотой шли танки — пять штук. Какие именно — политрук не разглядел. До немцев было еще метров семьсот. А это еще что за хрень? Прямо перед окопами внезапно взметнулся густой оранжевый клубок огня. Весело!