Блондинка в озере. Сестричка. Долгое прощание. Обратный ход
Шрифт:
Люди голодали, болели, тосковали, мучились от одиночества, угрызений совести, от страха — злые, жестокие, трясущиеся в лихорадке или в рыданиях.
Город не хуже других: богатый, гордый, полный жизни; город отчаявшийся, проигравший, опустевший.
Все зависит от того, какое ты место занимаешь и с каким счетом сыграл.
Мне было все равно. Я допил стакан и лег спать.
Глава 39
Предварительное слушание ничего не дало. Еще не было окончательного медицинского заключения, а коронер уже ринулся в бой, от страха, что
Сходя со свидетельского места после дачи показаний, я увидел Кэнди. На губах у него играла злобная веселая ухмылка — почему, я понятия не имел — и, как обычно, он был одет чуть шикарнее, чем нужно: в габардиновый костюм цвета какао с белой нейлоновой рубашкой и темно-синим галстуком-бабочкой.
Давал показания он спокойно и произвел хорошее впечатление. Да, последнее время хозяин часто бывал пьян. Да, в ту ночь, когда наверху прозвучал выстрел, он помогал уложить хозяина в постель. Да, в последний день, когда Кэнди уже уходил, хозяин потребовал у него виски, но получил отказ. Нет, он не знал, как идет литературная работа мистера Уэйда, но видел, что хозяин в плохом настроении. Он то бросал написанное в корзину, то снова доставал.
Нет, он никогда не слышал, чтобы мистер Уэйд с кем-нибудь ссорился. И так далее. Коронер долго наседал на него, но толку не добился. Кто-то хорошо порепетировал с Кэнди.
Эйлин Уэйд была одета в черное с белым. Она была бледна и говорила четким тихим голосом, который не мог исказить даже микрофон. Коронер обращался с ней, как с хрустальной вазой. Задавал вопросы так, словно с трудом сдерживал рыдания. Когда она сошла со свидетельского места, он встал и поклонился, а она ответила слабой беглой улыбкой, от которой он чуть не подавился собственной слюной.
Она было миновала меня не глядя, но в последний момент повернула голову на пару дюймов и еле заметно кивнула, словно давным-давно где-то со мной познакомилась, но забыла, кто я такой.
Когда все кончилось, на ступеньках мэрии я наткнулся на Оулза. Он любовался сверху уличным движением, вернее притворялся, что любуется.
— Отлично сработано, — сказал он, не поворачивая головы. — Поздравляю.
— Вы сами отлично поработали с Кэнди.
— Это не я, детка. Прокурор решил, что сексуальной стороной заниматься не стоит.
— Какой это сексуальной стороной? — Тут он взглянул на меня.
— Ха, ха, ха, — промолвил он. — К вам это не относится. — Он принял отрешенный вид. — Слишком много лет я их наблюдаю. Утомился. Эта — особой марки. Высшего качества, для избранных. Пока, фраер. Позвоните, когда начнете носить рубашечки по двадцать долларов. Заскочу, помогу вам надеть пиджак.
Вокруг вверх и вниз по ступенькам сновали люди. Мы стояли неподвижно.
Оулз вынул из кармана сигарету, поглядел на нее, бросил на бетон и растер
— Добро переводите, — сказал я.
— Всего лишь сигарета, приятель. Это еще не вся жизнь. Будете жениться на этой даме?
— Пошли вы знаете куда. — Он горько рассмеялся.
— Я тут поболтал с нужными людьми на ненужные темы, — язвительно сообщил он. — Возражения есть?
— Нет возражений, лейтенант, — сказал я и стал спускаться по ступеням.
Он сказал что-то мне вслед, но я не остановился.
Я пошел в закусочную на Цветочной улице. Она была мне как раз под настроение. Грубо намалеванное объявление над входом гласило: «Только для мужчин. Собакам и женщинам вход воспрещен». Обслуживание было на этом же уровне. Официант, швырявший вам в лицо тарелку, был небрит и брал чаевые без приглашения с вашей стороны. Еда была простая, но очень хорошая, а темное шведское пиво ударяло в голову не хуже «мартини».
Когда я вернулся в контору, зазвонил телефон. Оулз сказал:
— Еду к вам. Надо поговорить.
Он, наверно, звонил из голливудского участка или поблизости, потому что оказался в конторе через двадцать минут. Устроившись в кресле для посетителей, он скрестил ноги и проворчал:
— Я лишнего наговорил. Простите. Забудьте об этом.
— Зачем же забывать? Давайте вскроем нарыв.
— Я не против. Только втихаря. Вас некоторые недолюбливают. Я за вами особого жульничества не замечал.
— Что это была за хохма насчет рубашек по двадцать долларов?
— Да ну, это я просто разозлился, — сказал Оулз. — Из-за старика Поттера. Вспомнил, как он велел секретарю сказать адвокату, чтобы через прокурора Спрингера капитану Эрнандесу сообщили, что вы его личный друг.
— Зря он так беспокоился.
— Вы же с ним знакомы. Он вас принимал.
— Я с ним знаком, точка. Он мне не понравился, но, может быть, я просто завидую. Он посылал за мной, чтобы дать мне совет. Он большой, жесткий, не знаю, какой еще. Не думаю, что жулик.
— Чистыми руками сто миллионов не сделаешь, — сказал Оулз. — Может, те, которые наверху, и считают себя чистенькими, но где-то на их пути людей прижимают к стенке, у маленьких скромных предприятий выбивают землю из-под ног, и они распродаются за гроши, приличные люди теряют работу, на бирже мухлюют с акциями, голоса в советах компаний покупают почем зря, а крупные юридические фирмы получают по сто тысяч за обход законов, которые нужны народу, но не нужны богатым, потому что они подрывают их доходы. Большие деньги — большая власть, а большую власть употребляют не всегда во благо. Такова система. Может, лучше и не бывает, но одеколоном от нее не пахнет.
— Вы красный, что ли? — заметил я, просто чтобы его подразнить.
— Этого я не знаю, — презрительно ответил он. — Меня еще на расследование не вызывали. Как вам понравился вердикт, что Уэйд покончил с собой?
— А вы чего ожидали?
— Да, наверное, ничего другого. — Он положил на стол крепкие руки с короткими пальцами и посмотрел на покрывавшие их крупные темные веснушки. — Старею я. Эти коричневые пятна называются кератоз. Появляются только после пятидесяти. Я старый полицейский, а старый полицейский — это старая сволочь. Не нравится мне кое-что в деле Уэйда.