Блуда и МУДО
Шрифт:
– Это называется архетип, – подсказал Моржов.
– Если знаешь лучше меня, рассказывай сам, – обиделся Щёкин.
– Молчу-молчу, – быстро заверил его Моржов.
– Ну и вот, – продолжал Щёкин, – разные мудо плавают-плавают в блуде и иногда сближаются. Ударяются или трутся друг о друга троельгами. В зоне трения физический мир испытывает напряжение, законы природы деформируются. И происходят разные необъяснимые с точки зрения физики явления. Например, НЛО, Бермудский треугольник или зарплата бюджетников.
– А если троельги протрутся до дыр?
– Тогда блуда хлынет в
– А об какую же тогда троельгу другого мудо тёрлось своей троельгой наше мудо, что в мире появились необъяснимые физикой явления? – тщательно сформулировал Моржов.
– Вот на этот вопрос я как раз и ищу ответ, – важно сказал Щёкин. – Следи за мировыми новостями, и ты всё узнаешь.
Моржов вполне улавливал странные намёки Щёкина, но ему как-то неловко было продолжать разговор при Милене – словно на чужом языке обсуждать человека в его присутствии.
– Давайте лучше помолчим, – вдруг тихонько сказала Милена Моржову. – Не надо меня развлекать.
Моржов не стал расспрашивать Щёкина дальше, а Щёкин, закурив, и сам, похоже, не желал продолжать.
Просёлок белел в темноте, словно проявлялся, как тайный смысл. Но всё остальное было непонятно: нашли друг на друга, перекрыли, сгрудили и скособочили сами себя просторные тени склонов, мягкие тени лесов, зыбкое, невидимое мерцание птичьего щебета то ли в глубине чащи, а то ли прямо над дорогой. Эта ночная неопределённость жизни была залогом её доступности, потому что, как при любви, определиться в пространстве можно было только на слух, на запах, обострённым и неизбежным осязанием. В этой ночи для Моржова и Милены, как для торопливых любовников в чужом доме, знакомой была только архитектура неба, которое рассыпчато и неярко отсвечивало то справа, то слева. На одном из поворотов просёлка Моржов всё-таки увидел, как над дальней долиной тихонько наклонился гранёный фужер Большой Медведицы.
Постепенно Моржов с Миленой приотстали от Щёкина. Моржов искоса поглядывал на Милену, но лицо её оставалось в тени панамы и волос. Моржов чувствовал на своей руке тепло запястья Милены, и ему хотелось как-то выразить свою нежность, свою благодарность Милене, а точнее – снова назвать её на «ты», точно коснуться чего-то, ещё недавно запретного.
– Ты не мёрзнешь? – заботливо спросил он.
Милена, конечно, уловила в Моржове эту мальчишескую ненасытность всеми образами близости, а потому ответила, опять улыбаясь:
– Нет, Боря, не мёрзну.
Моржова всегда безмерно удивляло, что при всём его хитроумии любая неопытная девчонка в любви была всегда мудрее его, подсознательно опытнее, пластичнее и органичнее. Он мог суетиться и дёргаться, а у неё, чего бы она ни делала, не было ни одного лишнего движения, ни одного лишнего слова, ни одной улыбки без смысла. Моржову казалось, что в эти минуты в женщине всплывает её древняя природа, которая давно всё знает и понимает. А потому, добиваясь женщины, Моржов всегда ощущал оправданность своего действия, ведь оно через женщину выводило из нави в явь глубинную неопровержимую правоту и чистую подлинность.
Просёлок вдруг быстро выступил из мрака, проявив перспективу, и опять погас.
– Я думал, вы вернулись, – удивился он. – Всё, финиш. Сейчас тормозну кого-нибудь, а вы давайте назад идите. Будете тут торчать – никто меня не подвезёт. Троих подбирать побоятся.
– Вон там беседка какая-то, – сказала Милена, указывая на ближайший пригорок. – Наверное, нам лучше там посидеть, чтобы убедиться, что всё нормально…
Беседка была деревянной восьмиугольной ротондой с ребристым куполом, скамейками по кругу и столом в центре. Похоже, её построили для тех, кто по просёлку приходил из Колымагино на трассу и ждал здесь попутку или рейсовый автобус. Милена и Моржов поднялись по тропинке и спрятались в беседке. Щёкин один остался стоять на обочине длинного синего шоссе. Вставляя в рот сигарету, Моржов незаметно проглотил таблетку виагры, а потом закурил и приобнял Милену. Милена не подалась к нему, но и не отстранилась.
Они сидели и одинаково ждали, когда же появится машина, которая увезёт Щёкина. На дальнем конце дороги зажигалась звезда, разгоралась, раздваивалась, потом какой-нибудь грузовик с сиплым воем пролетал мимо – и дальше его словно проглатывала тишина, звуковое небытие, потому что он переставал интересовать Моржова и вываливался из восприятия. Моржов понял, что волнуется, очень волнуется – он даже дышать начал носом. Каждая проехавшая машина натягивала струны его нервов ещё на один оборот колка. Милена сидела рядом с совершенно неподвижным лицом: Моржов ничего не мог прочесть по её калмыцким чертам. Но ведь не из-за Щёкина же Милена была здесь и тоже ждала…
Длинные фуры проносились вдоль по шоссе, словно снаряды, и Моржову показалось, будто Щёкин не уедет никогда и всё зря… Но вдруг он увидел, что рядом со Щёкиным стоит какая-то мелкая легковушка, точно выпавшая из прорехи. Наклонившись, Щёкин о чём-то переговорил с водителем через открытое окно, а потом дверка машины хлопнула, и с дороги как слизнуло всё, что там было, – и огни, и легковушку, и Щёкина. Моржову почудилось, что проёмы меж столбов его беседки задёрнули занавесками созвездий.
Он повернулся на Милену. Вместо Милены с молитвенно закрытыми глазами сидел мерцоид – но не тёплый, солнечный, а холодный, лунный. Подобного Моржов ещё не видел.
Каждое движение Моржова было таким, словно он оскальзывался на склоне. Милена внятно ответила на один поцелуй, слабо – на другой, а потом совсем отвернулась, закинув голову, словно не хотела отвлекаться. Моржов скинул за перила веранды панаму с головы Милены, стянул с плеч Милены и бросил куда-то назад кофту. Он потащил вверх футболку, оголяя маленькую грудь Милены с огненно-жгучими сосками, но Милена не поднимала рук, чтобы освободиться от одежды, – точно закостенела. Моржов оставил задранную футболку и принялся расстёгивать шорты Милены – так путано, будто у него на руке было десять пальцев. Милена не пошевелилась, не помогла, и спустить с неё шорты Моржов не сумел, боясь порвать, если он дёрнет их на себя из-под её зада.