Блудные дети
Шрифт:
В White Cube выставляется целая плеяда молодых британских художников. Но ощущения, что я попал на художественную выставку, у меня так и не возникло. Мне казалось, что я пришёл в гости, и хозяин потчует меня своей коллекцией милых безделушек, привезённых со всех концов света. Здесь и гипсовые слепки с каких-то книг, и фигурки овечек в натуральную величину, и картинки, нарисованные чьим-то калом.
Кстати, фекально-генитальная тематика преобладает. Толстой как-то сказал про творчество Леонида Андреева: «Он хочет напугать меня, а мне не страшно».
Нет,
А, может, опять рабская психология?
– Вот работы Джеффри! – воскликнула Рэйчел.
В самом деле, мы оказались перед инсталляцией, где значилось имя Джеффри. Инсталляция называлась «Я никогда не рожу. Исповедь Гея», и представляла собой гинекологическое кресло, обнесённое колючей проволокой.
– Ты понимаешь, что он хочет сказать? – серьёзно спросила меня Рэйчел.
– По-моему, он всё сказал своим названием.
– Джеффри – гей!
– Я знаю.
– Мне кажется, ты не можешь понять, что это такое – быть геем.
– Слава Богу, не могу!
– Джеффри говорит, что уже в десять лет чувствовал себя женщиной.
Слабо верится! Этакий детина с громоподобным голосом чувствует себя женщиной!
– В десять лет? Ты хочешь сказать, девочкой?
– Это неважно. Только представь, он чувствует себя женщиной и твёрдо знает, что никогда не родит! Это же ужасно...
– Если бы он не забивал себе голову тем, что он женщина, не было бы ничего ужасного! – эта тема всегда только раздражает меня.
– Как ты можешь говорить такое? – прошептала Рэйчел.
С ней невозможно спорить. Всё, что идёт вразрез с её мнением, представляется ей посягательством на свободу личности и права человека.
– Многие женщины тоже знают, что никогда не родят. Но это ещё не повод сходить с ума.
– Джеффри не сумасшедший. Помнишь, я говорила тебе, что наша эпоха – это эпоха рухнувших идеалов? В нашу эпоху многое пересматривается. И гомосексуализм невозможно считать пороком, как это было во времена Оскара Уайльда.
– Почему невозможно? Очень даже возможно... – усмехнулся я.
– Потому что это почти расизм. И человек, который придерживается таких взглядов, скорее всего, заслужит только презрение. Он просто рискует стать изгоем. Мы живём в свободной стране...
– И именно поэтому ты навязываешь всем свой взгляд на мир! – взбесился я.
– Гомосексуалисты – это несчастные и гонимые люди...
– Гомосексуалисты – несчастные люди? О чём ты говоришь, Рэйчел? Да это... глобальная мафия. Они расползлись по свету, влезли во власть,
С этими словами я развернулся и широким шагом направился к выходу. Рэйчел осталась.
Домой она вернулась только поздно вечером. Не знаю, где она была всё это время.
Со мной, конечно, она не разговаривала.
Злиться на неё я перестал и даже, напротив, устыдился. Ведь это из-за меня она поехала на выставку. Наверное, хотела похвастаться передо мной своим выдающимся приятелем и британским искусством вообще. Должно быть, ей всё это очень нравится. И она испытывает что-то вроде национальной гордости.
В общем, я решил просить у неё прощения.
– Иногда мне бывает страшно с тобой, – сказала она в ответ на мои излияния.
– Почему?
Мы сидели с ней на ковре у камина. Я зажёг свечи, принёс бутылку вина и два бокала. Рэйчел прижалась ко мне и маленькими глотками отпивала вино.
– Ты ведёшь себя и рассуждаешь как... дикарь.
– Как дикарь?
– Да. Ты мой дикарь, – тихо сказала она.
И, помолчав немного, добавила:
– Это так сексуально! Такой сильный и дикий. И просит у меня прощения...
Поколение, к которому принадлежит Рэйчел, воспитано не на Шекспире и Вальтере Скотте, а на Голливуде и журнале «Cosmopolitan». Наверное, поэтому высшим проявлением дружелюбия Рэйчел считает соитие.
Что ж, я не против!..
А в воскресенье мы были у родителей Рэйчел. Я и не подозревал, что живут они в соседнем квартале! Загородный дом оказался вовсе не за городом.
Их особняк находится в Chelsea Harbour. Тут же пришвартованная яхта.
Отец Рэйчел как-то связан с банками. Это полный, небольшого роста, лысоватый господин с маленькими, прячущимися за квадратными стёклами очков, глазками. Когда Рэйчел представила меня, он долго тряс мою руку и сообщил, что бывал в Москве и Санкт-Петербурге. Мама Рэйчел тоже маленькая, но в отличие от супруга, чрезвычайно худая особа, улыбнулась мне, выставив искусственные зубы, и сообщила, что много слышала о Большом Театре. А когда Рэйчел отрекомендовала меня художником, поинтересовалась, не состою ли я в «Клубе Художников».
Я решил, что это нечто вроде Союза Художников, и сказал, что не состою, но собираюсь вступить. На это мама Рэйчел заметила:
– Oh!
Нас пригласили обедать. Стол был накрыт в каминном зале. Камин, огромный, как ворота постоялого двора, щедро делился теплом. В комнате было жарко, приятно пахло горящим деревом.
На какое-то время мне показалось, что я стал героем фильма про старую, добрую Англию – настолько необычной была здешняя обстановка. Стены, обшитые деревянными панелями, деревянные балки под потолками, большой гобелен, резная мебель из тёмного дерева, множество каких-то вазочек, ступок, подсвечников – думаю, оказавшись в замке Виндзоров, я не был бы поражён так сильно.