Блуждающая звезда
Шрифт:
Но никому в грузовиках не было страшно. Еще свежа была эйфория от провозглашения Израиля, помнились хороводы на залитых солнцем улицах, танцы, пение и такой чудесный вечер на берегу под соснами.
Люди говорили, что теперь, с уходом англичан, все уладится само собой. Другие возражали: война только начинается, и это будет третья мировая война. Но Элизабет слышать об этом не хотела. Восторг, упоение охватили и ее теперь, когда цель их долгого пути была так близка. Глаза ее блестели, она много говорила, даже смеялась, чего не случалось с ней давно. Эстер смотрела на ее точеное лицо в обрамлении черного платка — сегодня она казалась красивой и совсем молодой.
Перед отъездом, в часы ожидания на пляже Элизабет говорила об Иерусалиме, о храмах и мечетях, золотых куполах, садах и фонтанах. Говорила так, будто все это видела наяву или, может быть, во сне. По ее рассказам, это был прекраснейший в мире город, где все, чего ни пожелаешь, сбывается, где нет и не может быть
Грузовики ехали теперь через лес; чистые речки струились под соснами и кедрами. В Латруне колонна остановилась, солдаты и иммигранты вышли передохнуть в деревне и освежиться. Из родника в маленький водоем, ласково журча, текла вода. Женщины вымыли запыленные лица и руки, дети брызгались и весело хохотали. Эстер долго с наслаждением пила холодную воду. В жарком воздухе жужжали пчелы. Улицы деревни были тихи и безлюдны. Временами что-то громыхало в горах, словно далекая гроза.
Пока женщины с детьми умывались и пили, мужчины стояли на углах улиц с винтовками в руках. Тишина была странная, угрожающая. Эстер вспомнила тот день, когда они с Элизабет пришли на площадь в Сен-Мартене, где собирались люди, чтобы отправиться в путь. Сидели старики в черных пальто, женщины, туго повязанные платками, дети бегали, ничего не понимая, и была такая же тишина. Только громыхало вдали, словно гроза.
Колонна тронулась. Немного дальше дорога пошла через теснины скал, где уже стемнело. Грузовики сбросили скорость. Эстер отодвинула брезент и увидела вереницу людей — беженцев. Рядом с ней, наклонившись, выглянула женщина. «Арабы», — только и сказала она. Беженцы шли по обочине вдоль колонны грузовиков. Их было человек сто, а то и больше, одни женщины и дети. В лохмотьях, босоногие, с замотанными в тряпье головами, женщины отворачивались, проходя через клубы пыли. Некоторые несли свою поклажу на голове. У других были в руках чемоданы, перевязанные бечевкой коробки. Какая-то старуха катила старенькую коляску, нагруженную всякой всячиной. Грузовики остановились; беженцы шли медленно, отворачивая лица с пустыми глазами. Давящая тишина стояла, смертельная тишина, когда проплывали мимо эти лица, похожие на маски из пыли и камня. Только дети смотрели, и в их глазах был страх.
Эстер спрыгнула на землю и приблизилась, она хотела понять. Женщины отворачивались, некоторые кричали ей какие-то злые слова на своем языке. И вдруг от вереницы отделилась совсем молоденькая девушка. Она шла прямо к Эстер. Бледная, с усталым лицом, в пропыленном платье, волосы покрыты большим платком. Когда она подошла ближе, Эстер заметила, что ремешки ее сандалий порваны. Она была уже рядом, можно дотронуться рукой. Глаза ее горели странным огнем, но она молчала, ни о чем не просила. Долго стояла неподвижно, касаясь пальцами руки Эстер, словно хотела и не решалась что-то сказать. Потом достала из кармана курточки чистую тетрадь в черной картонной обложке и на первой странице, вверху справа, большими буквами, вот так, написала имя: N E J M А. Она протянула тетрадь и карандаш Эстер, чтобы та тоже написала свое имя. Постояла еще немного, прижимая к груди черную тетрадь, словно она была для нее дороже всего на свете. Наконец, так и не сказав ни слова, повернулась и побежала догонять удаляющуюся вереницу беженцев. Эстер шагнула следом, хотела позвать ее, остановить, но было поздно. Пришлось вернуться в грузовик. Колонна покатила дальше в облаке пыли. У Эстер не шли из головы лицо и глаза Неджмы, рука, коснувшаяся ее руки, величавая медлительность движений, когда она протянула ей тетрадь, написав в ней свое имя. Она не могла забыть лица женщин, отводивших взгляд, страх в глазах детей и тишину, так тяжело давившую на землю в тени теснины и у родника. «Куда они?» — спросила она Элизабет. Та женщина, что выглядывала из-под брезента, посмотрела на нее, но ничего не сказала. «Куда они?» — повторила Эстер. Женщина пожала плечами, может быть, просто не понимала. Ответила другая, одетая в черное, с очень бледным лицом: «В Ирак». Она сказала это так сурово, что Эстер не решилась больше ни о чем спросить. Дорога была исковеркана войной, пыль желтым ореолом окутывала брезент грузовика. Элизабет сжимала руку Эстер, как когда-то на дороге в Фестиону. Женщина сказала, глядя на Эстер так, словно силилась прочесть ее мысли: «Невинных нет, это матери и жены тех, кто нас убивает». — «А дети?» — спросила Эстер. Расширенные от страха глаза не шли у нее из ума, она знала, что никогда не забудет их взгляд.
Вечером колона подъехала к Иерусалиму. Грузовики остановились на большой площади. Здесь не было ни солдат, ни вооруженных людей, только женщины и дети ждали возле других грузовиков. Солнце садилось, но город еще сиял. Эстер и Элизабет сошли на землю с чемоданами. Они не знали, куда идти. Жак Берже уже отправился в центр города. Гроза громыхала совсем близко, от каждой вспышки содрогалась земля под ногами, было видно зарево пожаров. Эстер и Элизабет видели перед собой городскую стену, за ней были дома с узкими окнами на холмах, а где-то дальше, наверно,
Неджма
Лагерь Нур-Шамс, лето 1948
Я, Неджма, решила написать эти воспоминания о днях, что мы провели в лагере Нур-Шамс, в память о Саади Абу Талибе по прозванию Баддави, о нашей тетушке Аамме Хурии, о моей матери Фатиме, которой я не знала, и о моем отце Ахмаде.
Разве солнце светит не всем? Этот вопрос все время звучит у меня в голове. Тот, кто задал его больше года назад, теперь уже умер. Он похоронен на вершине возвышающегося над лагерем холма. Его дети выкопали лопатами яму, сложив камни по обе ее стороны, и опустили в могилу тело, зашитое в старую простыню. Она оказалась слишком короткой, и зрелище получилось странное: казалось, что голые ноги мертвого старика сами несут его к месту последнего упокоения. Сыновья закопали могилу, младшие ребятишки помогали им, скидывая землю в могилу ногами. Поверх земли положили самые большие и тяжелые камни, чтобы бродячие псы не добрались до останков. Я вспомнила истории об оборотнях, о голодных волках, питающихся мертвечиной, которые тетушка рассказывала нам в дождливые дни. Когда на небе сгущались черные тучи, Аамма Хурия любила пугать нас страшными сказками о злых духах и привидениях. После смерти старого Наса я вспомнила голос Ааммы Хурии, шум дождя и лишь потом ощутила печаль.
Когда солдаты пришли в дом Наса, чтобы забрать его в лагерь, старик задал им этот вопрос, а потом все повторял и повторял его. Солдаты наверняка не поняли смысла его слов. Если бы поняли, наверняка посмеялись бы над этой фразой — « Разве солнце светит не всем?».
В то лето солнце палило так нещадно, словно вознамерилось сжечь наш лагерь дотла. Земля растрескалась, один за другим пересохли колодцы. Старый Нас умер в августе, когда нам стало не хватать еды. Люди часами сидели на каменном холме над лагерем, не спуская глаз с дороги на Тулькарм, откуда должен был появиться ооновский грузовик.
Сверху было хорошо видно облако пыли, приближавшееся с запада, от Зейты. Ребятишки начинали петь и кричать. Они безостановочно выкрикивали нараспев одни и те же слова: «Мука!.. Мука!.. Молоко!.. Мука!..», а потом мчались наперегонки к воротам, барабаня палками по пустым бензиновым канистрам и старым консервным банкам. Они производили столько шума, что старики посылали на их головы проклятья, а бродячие собаки заходились яростным лаем. Лежащий в могиле на вершине холма старик Нас, должно быть, слышит их и сегодня и первым узнает о прибытии грузовиков с мукой, маслом, молоком и солониной. Мне кажется, Нас мог остаться на этом свете, если бы ходил на холм вместе с детьми. В лагере все улицы полнились звуками впавших в отчаяние людей, это ранило ему сердце, и он просто не захотел больше жить. Каждый день частичка жизни покидала его, как засыхающее растение.
Потом по всем лагерям в Фарие, Балате и Аскаре распространился дошедший из Дженина слух: международные силы покидают нас, больше не будет ни еды, ни лекарств и всех нас ждет смерть. Сначала умрут старики, потому что они самые слабые, старухи, младенцы, и те, кто заболел лихорадкой. Потом умрут молодые — даже самые сильные и храбрые мужчины. Дни уподобятся кустарнику, иссушенному солнцем пустыни, и умрут. Так решили иностранцы, чтобы мы навсегда исчезли с лица земли.
Сыновья Наса, Хассан и Саид, очень сильные, крепкие и выносливые. Они высокие, с мускулистыми ногами, их лица дочерна загорели на работе в поле, а глаза сверкают огнем. Но слух дошел до их ушей, когда они похоронили зашитого в простыню отца на вершине каменного холма, и теперь они больше не ждут, когда чужаки привезут в лагерь продовольствие на своих белых грузовиках. Наверно, они их ненавидят. И стыдятся того, что уподобились нищим, которые клянчат деньги на пропитание у городских ворот.
Над лагерем Нур-Шамс витает беда. Нас привезли сюда в крытых грузовиках ООН, и мы не знали, что здесь начнется наша новая жизнь. Все думали, что через день или два, когда кончатся бомбардировки и бои в городах, иностранцы дадут каждому землю, сад и дом, где мы сможем жить, как прежде. У сыновей старого Наса была ферма в Тулькарме. Они оставили там все — домашний скот, инструменты и даже запасы зерна и масла, а их жены — кухонную утварь и белье, потому что верили — как и все! — что через день-другой все уладится. Сыновья Наса поручили соседу-пастуху, которого почему-то не забрали вместе с остальными, присматривать в их отсутствие за домом, следить, чтобы воры не трогали кур, поить коз и коров. В награду они отдали ему самую старую козу, которая больше не давала ни приплода, ни молока. Старик бедуин смотрел им вслед узкими, как щелочки, глазами, рядом с ним стояла грязная коза. Козе хотелось съесть валявшуюся на дороге газету, и пастух то и дело дергал за веревку, чтобы удержать упрямое животное. Таким стало последнее воспоминание о родном доме, потом грузовик тронулся, и все скрылось в пыли.