Блуждающая звезда
Шрифт:
В какой-то момент, еще не видя, она услышала, как идет стадо Йоханана, удаляясь к пастбищам, в сторону деревни друзов. Услышала, как скотник открывает ворота загона и гонит коров к пруду на водопой.
Эстер пошла дальше через поля. Солнце уже поднялось над каменистыми холмами, осветило верхушки деревьев, зажгло красными отсветами поверхность пруда. И в ней тоже было солнце, жгучая красная точка, имени которой она еще не знала.
Она думала о Жаке. Нет, сразу она ему не скажет. Ей не хотелось ничего менять. Не хотелось, чтобы был кто-то третий. Уезжая на границу, Жак сказал, что они поженятся там, в Канаде, когда уедут, и что он поступит в университет. Ни о чем другом Эстер не станет говорить,
Она шла по полям, еще пустынным. Шла к холмам, далеко-далеко. Так далеко, что не слышала больше ни людей, ни животных. Дорога пошла вверх через посадки авокадо. Солнце стояло уже высоко, пруд и оросительные каналы запылали. Далеко на юге виднелся горбатый силуэт горы Кармил над морским туманом. Никогда ни от одного пейзажа не творилось с Эстер ничего подобного. Такой простор, такая чистота, и при этом налет времени, дыхание старины. Эстер видела эту землю не своими глазами, нет — глазами всех тех, кто на нее уповали, тех, чьи глаза погасли вместе с этой надеждой, глазами растерянных детей в долине Стуры, которых увозили в вагонах без окон. Бухта Хайфы, Акко, Кармил, темная линия гор — такими увидели их Эстер и Элизабет на горизонте с палубы «Сетте фрателли», уже так давно.
Что-то росло внутри, взбухало в самой сердцевине Эстер, жило в ней, а она не знала, она не могла этого знать. Что-то нахлынуло с такой силой, что ее зазнобило. Не было больше сил идти. Она присела на камень в тени под деревом, медленно и глубоко дыша. Это шло из далекого далека, сквозь нее, в нее. Ей вспоминались слова Йоэля в тулонской тюрьме, слова на языке таинства, эти слова рождались в его горле и наполняли ее тело. Хотелось повторить каждое из них, здесь, на этой земле, в свете этого солнца. Она вспомнила, как они с Элизабет впервые коснулись этой земли — песка на пляже, — когда сошли с корабля в грязной, просоленной одежде, неся в руках узелки со старым тряпьем.
Она зашагала дальше. Миновала посадки и оказалась в густых зарослях. Она ушла далеко от кибуца, здесь жили только скорпионы да змеи. И тут вдруг накатил страх. Так уже было однажды, на дороге в Рокбийер, когда она почувствовала нависшую над отцом смерть, и пустота открылась перед ней, и она бежала, бежала до потери дыхания.
Эстер побежала. Топот ее ног эхом разносился по холмам, и билась кровь в висках, и стучало сердце. Странно, пусто было все. Поля казались заброшенными, ровные борозды тускло блестели в солнечном свете, похожие на следы канувшего мира. Даже птиц не было видно в небе.
Чуть подальше Эстер встретила стадо. Овцы разбрелись по овражку, вдоль поля, козочки взобрались на откос и щипали молодые побеги свеклы. Их дрожащие голоса, казалось, звали ее.
Вернувшись в кибуц, Эстер увидела толпу мужчин и женщин. Даже дети вышли из школы. В тени центрального строения, на бетонном полу террасы лежало тело Йоханана. Эстер увидела его запрокинутое белое лицо. Руки были прижаты к телу, раскрытыми ладонями вверх. Свет, отражаясь от стен, играл блеском в его глазах и черных волосах. Это было жутко: казалось, он просто уснул в полуденном зное. Большое пятно темнело на рубашке, там, куда убийца нанес удар.
В тот же день Эстер узнала о смерти Жака — он погиб на границе у Тивериадского озера. Когда пришли солдаты с этой вестью, Эстер ничего не сказала. Глаза ее были сухи. Она лишь подумала: ну вот, он не вернется, не увидит своего сына.
Монреаль, улица Нотр-Дам, зима 1966
Я смотрю в закрытое балконное окно на замершую улицу. Небо такое белое, такое высокое, словно мы находимся в самых верхних слоях атмосферы. Мостовая в снегу. Змеятся по ней следы шин, темнеют отпечатки чьих-то ног.
Как трудно уезжать. Я понятия не имела, сколько вещей накопилось за все эти годы. Все пришлось паковать, раздавать, продавать. Только вчера была распродажа во дворе у дома Лолы. Филип все перевез, ему помогали Мишель и Зоэ, Лолина дочка. Чего там только не было — посуда, кухонная утварь, старые игрушки, пластинки, кипа «Нэшнл джиографик». После распродажи устроили что-то вроде праздника, пили пиво и танцевали, Филип даже расшумелся немного. Мишель и Зоэ заторопились уходить, вид у них был слегка смущенный. Они отправились играть с друзьями в боулинг.
Было воскресенье, шел снег. Лоле захотелось еще раз пойти вместе на кладбище, как в те времена, когда дети были маленькими. Стоял лютый холод, и сколько мы ни искали, так и не увидели белочек, что живут в склепах.
Как трудно возвращаться назад. Я всматриваюсь в улицу до боли в глазах, чтобы запомнить каждую мелочь. Я прильнула к стеклу вплотную, ощущаю лбом его холод, и два запотевших кружка расплылись на нем от моего дыхания. Эта улица не кончается. Она уходит в бесконечность голых деревьев и кирпичных домов, прямо к бледному небу. Кажется, можно просто сесть на любой автобус, чтобы уехать туда, где по ту сторону океана живет Элизабет, моя мама.
Теперь, когда я уезжаю отсюда, мне почему-то видится лицо Тристана, нежное, еще детское, такое, каким я видела его в сумрачной тени под каштанами, в Сен-Мартене, в тот день, когда мы отправились в долгий путь через горы. Чуть больше года назад я узнала, что Тристан живет в этой стране. Работает, кажется, в Торонто, то ли на каком-то предприятии, то ли в гостиничном бизнесе, я толком не поняла. Филип от кого-то слышал о нем, я получила номер телефона, нацарапанный на спичечном коробке. Думала позвонить, потом потеряла номер да и забыла.
И вот теперь, уезжая, я вижу его лицо, но оно из моей жизни по ту сторону, лицо подростка, который раздражал меня тем, что, куда бы я ни шла, постоянно попадался на моем пути, и я налетала на него с обвинениями, что он-де за мной шпионит. Мне хочется увидеть не сорокалетнего мужчину, поседевшего и потолстевшего, занятого своими делами в Торонто. Нет, не его, а мальчишку из Сен-Мартена той поры, когда еще ничего не изменилось в нашем мире и все казалось возможным, хоть вокруг и бушевала война. Тогда еще был отец, он стоял в дверях, и Тристан с серьезным видом пожимал ему руку. Или в ущелье, в шелесте горной речки, Тристан, прильнувший ухом к моей голой груди, слушал стук моего сердца, словно не было ничего важнее на свете. Как могло все это кануть? Где-то внутри до сих пор болит, я не могу забыть.