Блюз мертвых птиц
Шрифт:
— Понимаю, — ответил я. Но его рассказ шел вразрез с тем, что упоминал Пьер Дюпре. Я постарался сделать так, чтобы эта разница не отразилась на моем лице. — Капа был коммунистом?
— Я восхищался Робертом и уважал его, а потому никогда не спрашивал его об этом.
— Итальянские солдаты с перьями на касках. Эта фотография сделана в Эфиопии, не так ли?
— Вполне возможно. Я хотел стать фотожурналистом, но война нарушила мои планы, — ответил Дюпре, — надеюсь, что мои неудовлетворенные устремления найдут вторую и более успешную реализацию в жизни моего внука.
— Жан Поль Сартр был в Сопротивлении,
— Нет, мистер Сартр не был в Сопротивлении. Он был сопротивляющимся писателем, а не писавшим членом Сопротивления, а это большая разница. И знаете, чьи это слова? Его друга Альбера Камю.
— Этого я не знал, — признался я.
Я быстро понял, что Алексис Дюпре был скользким и уклончивым, как уж на сковородке. Я смотрел на него, сидящего за столом, и меня переполняло ощущение, которое я не могу полностью объяснить даже сегодня. Его стоицизм впечатлял. Для своих лет он выглядел аристократичным и привлекательным. Но аура вокруг него заставляла слова застревать в моем горле, когда я пытался говорить с ним нормальным голосом. Быть может, дело было в комбинации вещей, которые сами по себе были поверхностными и неглубокими: запах мази для натирки от простуды, исходящий от его одежды, участки обесцвеченной кожи, похожие на маленькие карциномы, на его руках и груди, черное сияние его глаз. По какой-то причине каждое проведенное с ним мгновение заставляло меня чувствовать себя униженным.
Скажу иначе. Вам доводилось находиться в компании с человеком, к которому вы боялись чувствовать сострадание? Вы пожимаете ему руку, Но его коварство и вероломство оставляют следы на ваших ладонях. Вы подсознательно молитесь, чтобы он оказался лучше, чем вы думаете. И в действительности вы боитесь услышать от него слова признательности, ведь это заставит вас осознать, что вы запутались в его паутине. Это как подобрать попутчика, который усаживается в пассажирское кресло и бросает на вас взгляд, от которого по спине идут мурашки.
Действительно ли Алексис Дюпре видел красное зарево газовых печей, гудящих по ночам, и чувствовал странный запах из высоких кирпичных дымоходов над зданием, где погибли его друзья, братья, сестры и родители? Действительно ли он стоял в ряду других скелетов в полосатых униформах и кепках, щипая и царапая свои щеки, чтобы их цвет позволил ему пройти отбор? Видел ли он, как офицер СС приставляет «люгер» к голове дрожащего, плачущего ребенка, державшего голову своего отца в бочке с водой? Действительно ли память этого человека была хранилищем образов, способных свести большинство из нас с ума?
— У вас странное выражение лица, мистер Робишо, — нарушил старик затянувшуюся паузу.
— Прошу прощения, — ответил я. — Я бы очень хотел увидеться с вашим внуком, и сразу бы уехал.
— Он принял много лекарств. Быть может, в другой раз. Пожалуйста, пейте свой чай.
— Мистер Дюпре, ваш внук рассказывал мне о том, что вы выжили в Равенсбрюке потому, что вас использовали в медицинских экспериментах.
— Это не так. В Равенсбрюке не проводилось медицинских экспериментов. Эту чушь придумали уже после войны.
— Прошу прощения?
— Верьте кому хотите. Я был там. Пойду, проверю, как там Пьер. Он поговорит с вами, если будет в состоянии. А пока что, пожалуйста, заканчивайте свой чай.
У меня было такое впечатление, что меня одновременно пригласили
Я слышал, как Алексис Дюпре беседует с кем-то наверху. Я взял книгу, положил на словарь и открыл. Страницы были испещрены каллиграфическими записями, написанными старой чернильной ручкой. Некоторые записи были на французском, некоторые на итальянском, попадались на английском и немецком. Из того, что я понял, большая часть записей представляла собой наблюдения в области нордической мифологии, флорентийского искусства, андалузских цыган и этнической принадлежности примитивных народов Балкан. Я пролистал книгу до последних страниц и обнаружил не менее двадцати локонов волос всевозможных цветов и оттенков, либо приклеенных скотчем прямо к бумаге, либо находящихся в крохотных пластиковых мешочках. Я почувствовал, как запершило в горле, как загорелись мои глаза, и подумал, не слишком ли у меня развито воображение. Я закрыл том и положил его на место под словарем, и в следующее мгновение Алексис Дюпре появился внизу винтовой лестницы в дальнем конце коридора.
Он вошел в библиотеку и закрыл за собой дверь.
— Пьер принимает душ, дайте ему минуту-две, и он встретится с вами, — сообщил он, — будьте любезны с ним, мистер Робишо, он переживает не лучшие времена.
— Вы имеете в виду избиение, о котором он не заявил?
— Нет, его карьеру художника. Его талант игнорируется, и только потому, что на него оказали влияние великие художники конца девятнадцатого и начала двадцатого веков. Мир искусства контролируется горсткой людей в Нью-Йорке. Большая часть из них — это идиоты, считающие, что обрамленный в рамку кусок свиной ветчины, облепленный мухами, это выражение внутренней идеи. В жизни Америки есть много фальши, но мир искусства, вероятнее всего, самый вопиющий тому пример.
Сквозь стекло двери я увидел человека с коротко подстриженными седыми волосами в черном костюме и римском воротничке бледно-лилового цвета, идущего по газону в сторону огромного синего внедорожника, припаркованного под дубами. Я уже встречал его раньше, но не мог вспомнить где. Алексис Дюпре подошел к полке, положил руку на открытый словарь и улыбнулся:
— Вы искали какое-то слово?
— Нет, — ответил я.
Он опустил руку к журналу в переплете темно-бордового цвета и подвинул его так, чтобы края книги были параллельны полке.
— Я думал, что вы воспользовались моим словарем и случайно коснулись моего путевого журнала.
— Может быть, я несколько неуклюж.
— Мистер Робишо, я думаю, что вы далеки от неуклюжести. Почему бы вам не подняться и не побеседовать с Пьером, а потом, я уверен, вам пора будет возвращаться в офис, чтобы и далее служить и защищать. Вы ведь так это называете, «служить и защищать»?
— Тот человек, прошедший по газону, ведь он же священник, евангелист, выступающий по телевизору, не так ли?