Боевые паруса. На абордаж!
Шрифт:
Пока, в качестве утешения предпоследнего, Хайме охотно поедает кукурузные лепешки со свининой, что принесла служанка, вывезенная доньей де Тахо из Гаваны. По поводу передачи преступнику, покушавшемуся на особу губернатора, ясно, побеспокоили коменданта. Который немного осоловел от выпитого совместно с жертвой покушения сидра.
– Это что, от доньи Изабеллы? – зевнул Патрик, рассматривая малознакомую девицу.
– Нет, это от меня. А Изабелла ничего не ест, только голову руками обхватила да брови свела в чаячьи крылья. Ужинать, говорит, не хочу. А я что, зря все готовила? Вот, думаю, пусть сеньор
– Пусть, – пожал плечами комендант и взялся за перышко. Занести первую запись в журнал посещений. Солдат, посаженных на кукурузный хлеб и воду за мелкие проступки, никто не посещает, иначе вместо наказания выходило бы поощрение.
– Тебя как зовут?
– Хуанита Кабра…
– Ясно… – короткий скрип гусиного пера, – можешь навестить арестованного. Пусть поест. Да и поболтать с ним можешь немного. Скажем, одно деление склянки.
– Спасибо. А вы, оказывается, добрый.
– А что, не похож? – улыбнулся Патрик.
– Не знаю. Я за вами в круге следила, из окна. Вы там угловатым казались, и сердитым, и немножечко пустым. А это, оказывается, вам в круге неудобно. А снаружи вы хороший.
– А донья Изабелла какая?
– Разная. Как огонь. И греет, и светит, а чуть недосмотришь – кусается. А еще ее застегивать трудно.
– Это как?
– А так, на правую сторону. Не с руки. Пока у меня получается даже медленней, чем когда она сама. Но высокородной даме негоже одеваться без помощи служанки! А она, конечно, не просто донья, только не говорит. «Де Тахо»! Да вдоль этой реки половина Кастилии живет, и еще половина Португалии. Кто же зовет себя только «де Тахо»? Тот, кто скрывает другие титулы. «Де Тахо и Перальта», «де Гусман и Тахо», «де Амескуа и Тахо и Эспина» – это понятно! Значит, земли есть и там, и там, и там! А просто «де Тахо» это кто? Дама под маской, и только!
Хуанита уже не плачет. Успокоилась почти сразу, как ветер пронес «Ковадонгу» мимо последней из сторожащих вход в Гавану батарей. А для кого плакать? Перед морячками поплачь, так разутешат, что рожать придется. Перед капитаном? Не получается. Глаза сразу сохнут. Сущий огонь. И тайна… Девица – с мечом и пистолетами! Наверняка знатная. Неужели бы родители отпустили ее, Хуаниту, служить простой донье?
Так родилась новая сказка, куда лучше прежней. Дама-рыцарь, как в церковных мистериях, и спасенная героиней от нелюбимого жениха девушка!
И даме, конечно, в женихи и мужья положен великий герой, а Хуаните подойдет человек попроще. Главное, чтоб добрый, веселый. И чтоб слушал сочувственно…
Канонерка спущена на воду. Тянуть некуда, наступает время приговора. Запись в книге дежурного по аресту: капитан де Тахо к арестованному Санчесу. Беседа перед военным судом.
– Ну, что решила, капитан? Готовить шею?
– Не раскаиваешься, значит… – протянула Руфина.
– Не за что. Кто потворствует убийцам, сам убийца!
– Вот как… Что ж, хорошо, что ты это понимаешь. Теперь подумай, велика ли разница между губернатором и тобой?
– Я-то миловать зверей не намерен.
– Так и дон Себастьян никого не миловал. Отправить на суд в Гавану… А там, верней всего, каторга. Немало.
– Убегут. Вернутся. Надежны только петля и костер. Все прочее их только приваживает.
– Может,
– Нет. Не трусы. Но это единственное их достоинство.
– Не согласна. Еще они горазды мстить друг за друга. И если их начнут вешать на Ямайке… Понял?
Молчит. Значит, что-то дошло. Но, для верности, стоит подолбить еще.
– Если дон Себастьян сейчас повесит ту проклятую – гореть ей в аду – компанию, что сдалась нам в плен, заполыхают ВСЕ прибрежные плантации. Сколько флибустьеров на Тортуге и Эспаньоле? Тысячи две? А нас, Хайме, девятнадцать! Мы просто не уследим за побережьем. И ты хотел, чтобы две тысячи головорезов принялись убивать жителей Ямайки? Заметь, теперь они грабят. Убивают так, попутно, и то – не всегда. А тут смерть испанца станет для каждого из разбойников целью.
Скрежет зубов. Стиснутые кулаки.
– И что, ничего сделать нельзя?
– Можно. Можно брать голландские «призы». Можно продавать пиратские лоханки вместе с награбленным грузом. Можно копить деньги. Строить корабли. Сначала маленькие. Потом большие. И вот тогда, закрыв берег, – вешать без пощады!
– Это долго, – сказал Хайме, – это слишком долго.
– Придумай путь короче. И знай – путь к моей мести длинней и дороже. Но я доживу, если не убьют. И мои враги доживут. Надеюсь. Хочу сама.
– Я тоже хочу… сам. Если меня казнят, тогда ты. Пусть будет долго. Лишь бы – свершилось.
– Посмотрим.
Руфина отвернулась, чтоб скрыть облегчение, и поспешно вышла. Хайме только что спас себе жизнь. Потому как, если бы лейтенант дал понять, что ради собственной мести готов отдать Ямайку на заклание – она бы высказалась за расстрел. Не телохранителя и товарища, а опасного безумца.
Белые колонны еще не отдали ночную прохладу. Губернатор, комендант, капитан. Палаш, развернутый острием к осужденному. Хайме Санчес получает наконец приговор. Формулировка: «Виновен в небрежении при исполнении приказа вне боевой обстановки». Три килевания, перевод на половинную долю и двадцать суток ареста – все на берегу, при возвращениях. Купания в морской воде, в отличие от порки не унижающие чести, Хайме вынес стоически, на штраф и вовсе внимания не обратил. Но арест на берегу? Получается, капитану больше не нужен телохранитель?
– Не нужен. По окончании твоего наказания я намерена использовать в этом качестве других членов команды. Тех, кто будет защищать меня, а не того, от кого я буду закрывать собой губернаторов.
– Но я остаюсь начальником абордажной партии?
– Да.
– Тогда твоих телохранителей буду назначать я.
А еще он будет получать вкусные передачи. Сильный, красивый, несчастный – много ли надо женскому сердечку, чтобы растаять?
Так что и арест не беда. Главное наказание горит внутри, и никто его, кроме капитана, не видит. Маленькое личное чистилище. Не ад. Донья Изабелла, ангел с мечом огненным, обронила пару слов – и море стало каменистыми склонами дантовской горы. «Ты мог стать одним из убийц». Она объяснила, как. Теперь Хайме вслушивается в себя. Далеко ли грань, за которой человек превращается в нечеловека. И боится не почувствовать, когда она окажется слишком близко.