«Бог, король и дамы!»
Шрифт:
Графиня-принцесса очень скоро поняла, что вопросы лучше не задавать. Стоило малышке спросить, почему это «его светлость» или «его сиятельство» более не здоровается с родственниками покойной жены, внезапно скончавшейся от простуды, как вокруг несчастного сразу образовывалось пустое пространство, тотчас заполняемое сбирами святой Инквизиции. И бедняга, уже обрадованный тем, что супруга столь счастливо избежала костра, а он — глупого расследования, мог только скрипеть зубами и хвататься за голову. Ибо не мог даже ругаться без риска быть обвиненным в святотатстве.
Так принцесса приобрела репутацию особы весьма неприятной и опасной. Если к этому добавить, что юная дама вовсе перестала улыбаться и смеяться — а что забавного в аутодафе Агнеса не понимала — стало ясно, что графиня Хагенау сделалась настоящей испанской
Даже жених дон Карлос, получив несколько суровых отповедей, уверился в этом и начал побаиваться свою крошку-невесту. Последнее пришлось весьма кстати, ибо приступы ярости инфанта не распространялись на Агнесу. Более того, при появлении принцессы наследник испанской короны клал голову на ее колени и начинал жаловаться, как его обижают. Донна Инес утешала будущего мужа как могла, обещала наказать обидчиков, ласково пеняла на сломанную мебель, раненых пажей и слуг, а потом уходила к себе, обмирая от страха. Вид при этом дама имела столь застывший и неприступный, что придворные мгновенно с поклоном расступались, наивно полагая, что нареченная инфанта только и думает о том, кого наказать за мнимые обиды, причиненные дону Карлосу.
Возможно, в первые дни пребывания Агнесы при испанском дворе кому-то и приходило в голову обратить внимание на неподобающий фламандский акцент юной принцессы и на ее излишнюю живость. Однако весьма скоро недоброжелатели принца Релинген поняли, что отнести донну Инес к фламандским смутьянам можно только в лихорадочном бреду. Во-первых малышка очень скоро перестала разговаривать с акцентом. Вернее сказать, узнав о существовании этого акцента, она, будучи ребенком весьма неглупым, поняла, что лучше говорить как можно реже. Подобное поведение не могло не вызвать восторга у придворных его католического величества. И правда, зачем будущей королеве о чем-то говорить, ее и так должны понимать с одного жеста. Затем, к лучшему изменились и манеры крошки. Ее походка приобрела должную степенность, а осанка надменность. В ответ на учтивые приветствия принцесса слегка поворачивала голову и едва заметно кивала, изредка роняя при этом пару слов.
Если бы окружающие знали истинную причину подобного поведения, они были бы весьма и весьма разочарованы. И надменные манеры и осанка и сдержанность в речах были вызваны весьма прозаическими причинами. Ибо парадное платье принцессы более напоминало воинский доспех, нежели изящный шедевр портновского искусства. Стальные пластины корсета, металлические обручи фижм, накрахмаленный кружевной воротник-фрезе и в довершении — двухфунтовый золотой гребень в волосах, кого угодно превратят в статую.
Правда, подобное одеяние весьма выручало юную принцессу во время ежедневных посещений его католического величества. Стремясь как можно более полно передать принцессе сложное искусство управления государством, Филипп приказал приводить к нему будущую невестку во время его ежедневных занятий в кабинете. К счастью, большую часть времени его величество проводил не за беседами с послами, военачальниками и чиновниками, а посвящал его разбору устава какой-нибудь больницы или школы. Так что все это время принцесса могла посвятить сну. Жесткий панцирь, спрятанный под бархатом платья, не давал ей упасть, а воротник поддерживал голову. И никому даже в голову не пришло, что ее высочество спит по меньшей мере все послеобеденное время.
Конечно, со временем юная принцесса, сама того не замечая, все-таки начала учиться сложному искусству управления государством. И ведению придворных интриг заодно. Так, узнав, что на костер собираются отправить мать одиннадцати детей, а брат несчастной только и думает, как бы не получить на свою шею почти дюжину племянников, инфанта отправилась к его преосвященству и с настойчивостью, делающей честь ее воспитанию, заявила, что она — в будущем — не собирается вести войну с десятком спятивших идальго. Его преосвященство подумал и согласился. Осужденную отправили в монастырь, детей, к облегчению дядюшки, — тоже. И все благословляли доброту королевы Изабеллы.
Агнеса молчала. К чему ей слава защитницы еретиков? Пусть эта француженка вызывает восторги простаков. Самых настоящих простаков, ибо Агнеса хорошо знала, как часто добрая королева Изабелла попрекала в письмах свою мать за недостаточную ревность в делах веры, как убеждала ее ввести во Франции Святой трибунал
В отличие от Изабеллы Агнеса старалась даже не упоминать о своем — то есть, батюшкином — княжестве, боясь привлечь к нему внимание Святых трибуналов. Хотя за мрачной торжественностью испанского двора родные края очень быстро начали стираться из памяти маленькой инфанты, Агнеса знала — в Релингене Инквизиции не было, а само княжество все больше и больше превращалось в ее воспоминаниях в сказочно-прекрасную мечту.
Однако, мечты мечтой, а реальность — реальностью. И хотя, инфанта не могла подобно птицам небесным не задумываться о днях грядущих, она все же научилась не предаваться унынию и находить даже некоторое удовольствие в своем положении. Дон Карлос не слишком мешал, дядюшка Филипп был внимателен, святые отцы терпеливы, придворные — услужливы.
Одна королева Изабелла не давала забыть юной принцессе, что Вальядолид — это резиденция испанских королей, а не новая Аркадия. Времена, когда ветреная француженка часами болтала с Агнесой на языке Ронсара, быстро прошли. Почтение придворных, забота короля Филиппа, непривычное умиление святых отцов вызывали в королеве странную ревность, так что вскоре все усилия Изабеллы были направлены на одно — не допустить донну Инес к трону.
Сначала католическая королева надеялась доказать супругу, будто дочь принцев Релинген не является хорошей партией для инфанта, и даже намекала на свою маленькую сестричку Марго, уверяя Филиппа, будто за счастье видеть младшую дочь супругой дона Карлоса Екатерина Медичи немедленно введет во Франции Святой трибунал. К величайшему сожалению Изабеллы королева-мать не желала и слышать о подобном нововведении, а его католическое величество приходил в раздражение при каждом упоминании тещи. Попытки Изабеллы подарить Испании наследника также не приводили к успеху. Ее величество с завидной регулярностью производила на свет дочерей, но и те недолго заживались в мрачных стенах Вальядолидского замка. Наконец, преодолевая величайшее отвращение к безумцу, католическая королева попыталась приласкать дона Карлоса, выведать его секреты, а затем выдать их мужу, рассчитывая, что возмущенный до глубины души испорченностью сына, Филипп упечет инфанта в какой-нибудь строгий монастырь, где он и закончит свои дни. Увы! Никаких тайн у дона Карлоса не было, ибо тайные мысли просто не помещались в его больной голове. В результате всех этих неудач королева Испании впала в меланхолию, донна Инес постаралась как можно реже оставаться с Изабеллой наедине, а шуты и карлицы напрасно выбивались из сил, стараясь вызвать улыбку печальной монархини.
Воистину, Испания была несчастной страной!
Глава 3
Гизы
Каждое дело должно иметь какое-либо завершение. Каждая дорога должна рано или поздно подойти к концу. На исходе пятого дня отъезда из Бретея шевалье де Броссар указал графу де Бар на стены Парижа и через каких-то полчаса путники въехали в столицу французского королевства через ворота Сен-Дени.
Париж ошеломил юного графа. Толпы людей, огромные церкви, нарядные отели и дворцы, сады и монастыри — мальчик впервые со смятением осознал, что Бар-сюр-Орнен вовсе не является центром мироздания. Гул голосов, скрип телег, цоканье копыт лошадей и мулов, остервенелый лай собак и еще какие-то неопознанные звуки оглушали мальчика, вызывая головную боль, однако граф с непонятной завистью размышлял, что в родных владениях ему никогда не приходилось видеть такой бурной и деятельной жизни. И еще одно обстоятельство расстраивало юного Лоррена чуть ли не до слез. Граф де Бар искренне любил все красивое и изящное, мог не один час просидеть с рисовальной бумагой и карандашом, однако теперь, с любопытством разглядывая шумных и дерзких парижан, с потрясением догадался, что кажется им дурно одетым провинциалом, смешным и неуклюжим. Только природная живость характера, настойчивость, нередко переходящая в упрямство, и знаменитое высокомерие Лорренов не позволяли Мишелю де Бар сгорбиться в седле и спрятаться за шевалье де Броссара. Но пока скромная кавалькада ехала по улицам французской столицы, юный граф не раз вынужден был шмыгать носом и вытирать рукавом глаза, объясняя подобное поведение воздействием пыли.