Бог, которого люблю
Шрифт:
Моя старшая сестра (ей в то время было 36 лет) не пропустила ни одного положенного мне свидания. Три раза в год она приезжала за две тысячи километров, привозя неподъемные сумки и чемоданы. Ни от нее, ни от родителей ни разу не слышал упреков. Лишь однажды на свидании она вспомнила, как ещё до моего ареста они с матерью сошлись во мнении: «Лучше бы он умер или погиб. Месяц-другой поплакали бы и успокоились».
Кроме продуктов, сестра привозила все, что я просил для клуба и библиотеки – ноты, гитарные струны, микрофоны, фломастеры, даже портреты членов Политбюро. После проверок из управления,
Особенно доверительные отношения возникли у меня с замполитом совершенно неожиданно, после бессонной ночи, которую довелось провести. А дело было так…
В лагере отбывал наказание один узбек. Все считали его очень богатым, потому что он сидел за крупное хищение. Однажды у него было свидание, и он попросил контролера Васю вынести ночью из комнаты свиданий несколько сумок с продуктами, которые ему привезли. Положить их было некуда, поэтому решили временно спрятать в библиотеке.
Каким-то образом это стало известно заместителю начальника по оперативной работе. Утром в библиотеке сделали обыск. Мне крупно повезло: контролер, проводивший обыск, нашел всего лишь несколько пачек чаю и пару узбекских лавашей.
Замполит сразу же вызвал меня к себе и потребовал объяснения.
– Тебе ничего не будет, – пообещал он. – Только скажи, кто из контролеров вынес продукты из комнаты свиданий.
– Гражданин начальник, – стал я излагать свою версию, – да это же мой чай, всего десять дней назад сестра привезла мне его на свидание.
– А узбекские лепешки тебе тоже сестра привезла? – с явным раздражением почти прокричал замполит.
– Лепешки тоже…
– Знаешь, – перебил он, – даю тебе время подумать до завтра. Если утром не скажешь правду, пойдешь работать в бригаду, и с первым же этапом отправлю тебя в лес.
Несколько секунд мы молча смотрели друг другу в глаза. Капитан Мозговой (так звали замполита) знал, чего я боялся больше всего.
Когда находился ещё на пересылке в Свердловске и не знал, в какую колонию меня отправят, в камере сдружился с одним парнем, который шёл из лесной зоны.
– Если попадёшь в лесную командировку, держись, – наставлял он тогда. – Как бы тяжко тебе не было, смотри, не вздумай ломать себе руки или ноги, чтоб попасть в больничку.
– Неужели там, действительно, так тяжело? – недоверчиво спросил я.
И он рассказал:
– Уж на что я здоров был. Представь, чемпионом по боксу в тяжёлом весе был, думал, мне всё ни по чём, а в лесу сломался. Голодали так, что однажды нашли поганки – знали, что поганки – но сварили и съели. Когда отец приехал ко мне на свидание через восемь месяцев, увидев меня, он заплакал.
Вернувшись в барак от замполита, в ту ночь я долго не мог заснуть. «Сказать – значит преступить барьер, которого еще ни разу в жизни не переступал. Всем станет известно, что я сдал узбека и контролера Васю. Но если отправят в лес, досрочно уже никогда не освобожусь, усилия сестры и родителей пойдут прахом».
Перед глазами в который раз всплыло последнее мгновение разговора с капитаном, когда наши взгляды встретились. Мне показалось, в его взгляде были одновременно вопрос и ответ: «Выстоишь? – Если выстоишь,
Однако, чуть позже, хоть и косвенно, я все-таки стал доносчиком.
Вскоре после того, как Дмитрича перевели в Тверь, заведующим клубом назначили Алексеева. Я очень сдружился с ним. В «той» жизни он окончил юридический институт и работал на какой-то должности в прокуратуре. Был чрезвычайно серьезным, дисциплинированным и работоспособным человеком. Все дела клуба были у него в идеальном порядке. Кроме того, он еще успевал делать различные контрольные работы и писать рефераты за нескольких офицеров, заочно учившихся в юридическом институте.
Не помню уже, из-за чего у него произошла стычка с капитаном Пиксиным, но они стали лютыми врагами.
Спустя несколько дней Алексеев объявил мне, что решил написать жалобу на капитана Пиксина в Прокуратуру РСФСР. А еще через неделю-две у него созрел новый план: писать жалобу на всю администрацию колонии и предъявить ультиматум – либо они его выпускают, либо он дает этой жалобе ход.
Я попытался отговорить его, но он был полон решимости. Помню, подумал тогда: «Этот год, точно, серым и скучным уже не будет».
И хотя весь собранный им компромат был чистой правдой, у него не было свидетелей подтвердить его. Наверняка не нашёлся бы такой смельчак. Например, он писал, что Пиксин посадил в изолятор хромого, тщедушного паренька из-за того, что тот не выполнил дневную норму по вязке сеток. «Да и как он мог выполнить эту норму, – писалось в жалобе, – когда у него все сетки, даже еще недовязанные, отнимали те, кто посильнее. Паренек повесился в изоляторе. А ведь ему оставалось до освобождения всего два дня».
Кто бы подтвердил такое?
Или еще пример. Пиксин как-то объявил, что никакой еды из столовой выносить он не позволит. И если же кто-то попадался ему с миской супа, этот суп он сам и не однажды прилюдно выливал нарушителю в штаны.
Подобных фактов в жалобе было много, но кто-то же должен был их подтвердить.
Я сам однажды видел из окна библиотеки, как днём, когда все были на работе, Пиксин подвёл кого-то к территории изолятора и позвонил, чтобы открыли калитку. Неожиданно парнишка, которого он хотел посадить, видно, испугавшись, стал отчаянно упираться и упал на землю. Пиксин оглянулся по сторонам. Я сразу же присел на корточки и уже сквозь щёлочку в занавеске продолжал наблюдать за происходящим. Не увидев никого, он несколько раз с силой ударил паренька правой ногой. Потом узнал, что он выбил ему зуб. Но подтвердить это – такое не приснилось бы мне даже в страшном сне.
Доказательства – как с неба свалились.
Однажды в библиотеке ко мне подошел паренек. Он был единственным из осуждённых, который работал в бухгалтерии. В разговоре незаметно стал жаловаться на начальство. Его, мол, обещали освободить досрочно и «кинули». Рассказал, что сделал десятки копий липовых нарядов, и теперь, хочет насолить начальству, но не знает как.
Мне не оставалось ничего другого, как направить его к тому, кто знал, как насолить. Что я и сделал.
Жалобу, написанную на пятидесяти листах, я отдал сестре на свидании и попросил до моего сигнала в прокуратуру не отсылать.