Бог, которого не было. Черная книга
Шрифт:
Ну а тут – раз уж так получилось – остался смотреть. Через какое-то время в полупустом зале стали громко ебаться какие-то евреи. На экране гибнут люди, татарин тащит по земле юродивую – а они ебутся. И женские коленки на пол-экрана. Ну, тень от них. Я хотел было встать и размозжить этим коленкам череп топором, как Андрей в фильме тому насильнику, но передумал. Во-первых, топора не было; а во-вторых, я подумал, что благословенны колена израилевы. И те, которые колени, и те, которые колена. Все двенадцать. Кстати, кресла там не раскладывались, сиденья были жесткие, а между ними – деревянные ручки. Что заставляло уважать ебущихся еще сильнее.
Пусть себе плодятся и размножаются, подумал я и вышел из зала. Потом я узнал, что красные кресла в зале были привезены из Миланской оперы – так что, может быть, дело вовсе не в Тарковском, а в креслах – ну кто ж откажется потрахаться на креслах Миланской оперы и при этом не платить за авиабилет до Милана.
А «Андрея Рублева» я решил тогда больше никогда не смотреть. Ну не никогда, а приберечь на последний день жизни. Правда. Так все себе красиво запланировал: включу Тарковского, закурю под титры, ну и того – конец фильма. Но уже не смогу – мне надо успеть все рассказать. Может, уже там – у тебя? Раз у тебя там дом, то и домашний кинотеатр должен быть. Ну если там у тебя вообще что-то есть и если ты сам есть.
Мой плюшевый бог
Когда я сквозь красную занавеску вышел обратно в фойе, праматерь Рахель как-то по-особенному посмотрела на меня. И тогда я тоже посмотрел на нее. А потом она как-то потянулась ко мне. Нет, она была абсолютно неподвижна, но в ее глазах было что-то такое, как будто она хочет меня обнять. И мне тоже захотелось ее обнять. Но я не решился. В общем, так никто никого и не обнял, мы просто поняли друг друга на какой-то степени личного безумия. Степень безумия была немаленькой – за занавеской по-прежнему трахались люди и показывали Тарковского, а мы с праматерью Рахелью смотрели друг на друга. И тут из зала вышел еврей и нарушил наше с Рахелью общее безумие. Еврей этот был очень недоволен, можно сказать, возмущен, и стал требовать у праматери вернуть ему деньги за билет. «Не понимаю, – кричал еврей, размахивая руками, – как можно заниматься сексом в кинотеатре! Там вообще-то люди едят», – орал он, предъявляя праматери Рахели недоеденную питу с фалафелем. Не знаю, чем там у них дело кончилось. В какой-то момент я перестал их слушать. Я вообще в этот момент все перестал – потому что заметил в углу игральный автомат. Ну такой стеклянный куб с краном и двумя кнопочками. Такие стояли в кинотеатрах моего детства, куда мы с бабушкой «Ромео и Джульетту» ходить смотрели сотню раз. В тех автоматах были игрушки, ты кидал монетку и, управляя кнопками, пытался достать понравившуюся клешнями крана. Обычно ничего не получалось, но все врали, что им удалось. А потом эти автоматы куда-то делись. Вместе с детством.
Я подошел к этому стеклянному кубу и увидел, что среди кучи мячиков, заек и прочих Барто лежит мишка. Мой мишка. Большой. Мягкий. Плюшевый. Тот, что всегда помогал мне. Тот, к которому я прижимался в детстве, а он меня защищал. От всего. Всегда. Тот, что был как бог, – только лучше. Потому что он был. А потом он куда-то делся. Вместе с детством. А сейчас я его снова увидел – и все перестал. Ну кроме попыток выиграть моего плюшевого бога.
Прокатная версия «Андрея Рублева» идет сто семьдесят пять минут. Полная режиссерская – двести пять. Я не знаю, какую показывали за красной занавеской, но все это время – то ли сто семьдесят пять, то ли двести пять минут – я пытался достать своего мишку. Бесполезно. Ебущиеся уже перестали ебаться и пошли из зала по ступенькам вверх, а я все пытался. Праматерь Рахель меня понимала – степень безумия у нас была примерно одинакова. Она поманила меня пальцем и, когда я подошел, выдернула из занавески красную ниточку и стала повязывать вокруг моего левого запястья, бормоча каббалистическую молитву Бен Порат: глаз, не позарившийся на то, что ему не принадлежит, не подвластен дурному глазу. А потом вдруг вскочила и пошла вокруг меня роланбыковским скоморохом, выламывая руки и смыслы:
А без бороды не лада.Почитай, любая бабаС бородой где надо [2] .Праматерь Рахель сплюнула и встала на руки. Ее тряпки упали на пол, оголив сморщенное тело. В битве безумий я проиграл, бросил попытки выиграть плюшевого бога и бросился по ступенькам наверх.
Вслед моему убегающему безумию неслось победное:
А боярин в бега.За ним гуси: га-га!2
Из фильма «Андрей Рублев», реж. А. Тарковский
Я подумал, что хорошо бы разучиться думать
А во дворике, закрытом от остального мира стенами, стеной шел дождь из «Андрея Рублева». А может даже, из «Страстей по Андрею». В любом случае я моментально промок. Весь, до ниточки – той самой красной ниточки, что повязала мне на руку праматерь Рахель. Дождь – он похож на отпущение грехов. Скорее всего, так и есть. Прими свою вину под розгами дождя, проповедовал когда-то СашБаш. Весь до ниточки промокший я думал о том, продолжают ли думаться наши мысли после смерти. И еще о том, что вот сейчас приплывет желтая подводная лодка с надписью Gett, которую я вызвал по телефону. А еще о том, что если нижнюю пуговицу рубашки застегнуть неправильно, то и все остальные будут застегнуты неправильно. И мы совершаем в жизни много ошибок, которые вообще-то не ошибки, а просто следствия первой пуговицы, застегнутой неправильно. И что если бы я сохранил
Вот так и живем
Машина Поллака – это была не просто машина. Это был внедорожник – как мне сам Поллак объяснил. И этот внедорожник был размером с синагогу средних размеров. По крайней мере, миньян там бы легко разместился. Черного цвета, с тонированными стеклами – прирожденное зло. Не синагога, разумеется, а внедорожник. Рождено это прирожденное зло было в Америке на заводе Lincoln и съедало минимум пятнадцать литров бензина на сто километров.
Внедорожник Поллака проехал сквозь стены дворика, и дождь кончился. Вернее, дождя за стенами вообще не было. Наверное, это был специальный дождь имени Андрея Тарковского, и он шел только там, где хотел.
Зло было Поллаку к лицу. В смысле внедорожник. Лицо было небритое, а прямо перед этим небритым лицом болтались, повешенные на зеркале заднего вида, русская икона и еврейская
Небритый Поллак вел внедорожник небрежно, одной рукой и, посматривая на тебя и твоего второго в зеркало, рассказывал, что когда-то давно – еще в России – у него уже был такой. Он купил его в кредит и первым делом поехал похвастаться к отцу. А с отцом они до этого два года как не разговаривали. Ну потому что отец считал, что из его сына ничего путного не получится. Вот Поллак и решил ему продемонстрировать себя и этот «линкольн». Ну чтобы отец мог гордиться сыном или хотя бы разговаривать. А отец сказал, что сын – если он, конечно, нормальный сын – купил бы машину не себе, а отцу. Поллак тогда бросил ключи отцу, бросил внедорожник и ушел пешком. И с тех пор они с отцом больше никогда не разговаривали. Ну потому что отец Поллака через два месяца разбился насмерть на этом самом «линкольне», а сам Поллак еще через два месяца уехал в Израиль. «Вот так и живем», – разводишь ты руками на заднем сиденье. «Бляха-муха», – добавляет твой второй. Ну или наоборот – «бляха-муха» говоришь ты, а твой второй разводит руками. А Поллак, не обращая на вас внимания, рассказывает про Ицхака. Что он – не Ицхак, разумеется, а Поллак – нанял одного из самых крутых адвокатов Израиля, и тот занимается сейчас делом Ицхака. И что час работы этого адвоката стоит десять часов работы девочек Поллака. Анала нет, все в презервативе. Телефон у Поллака непрерывно звонил, и Поллак непрерывно принимал заказы на девочек. Возможно, что Ицхаку не придется сидеть пожизненно, если, конечно, девочки постараются. Поллак рассказал, что этот адвокат выбил у Поллака скидку на девочек, – так что это и впрямь крутой адвокат.
По радио в «линкольне» передают, что католики изменили текст в молитве «Отче наш», и теперь «не введи нас во искушение» будет звучать «не оставь нас во искушении». Ну типа отныне и присно, и причем официально, Бог не при делах. Это все не он. Это мы. Твой второй поздравляет тебя с «восстановленной истиной», жмет руку. Оба ржут. Поллак прерывает ваше веселье, говорит, что истины нет, ее придумали русские – мол, так этот крутой адвокат утверждает. Ты и твой второй замолкаете, а Поллак отправляет очередную девочку очередному клиенту. По радио рассказывают, что молодая девушка умерла во время конкурса по поеданию пирожных. В соревнованиях участвовали полтора десятка человек, она была близка к победе, но начала задыхаться, упала и умерла. Видимо, надо сказать «вечная память», усмехается Поллак и отправляет трахаться очередную девочку, а ты и твой второй послушно говорите: «вечная память». Я устал, как устает от посуды поролоновая губка, хочется сплюнуть сквозь зубы в сторону, закурить и выдохнуть глубокомысленно: вот так и живем. И добавить: бляха-муха. Потому что вот так и живем, бляха-муха.
И будет шварма. И ныне, и присно, и вовеки веков
Поллак остановил машину на улице Агрипос и заявил, что дальше – пешком.
– Куда мы? – спросил я.
– В гости к Богу, – хохотнул Поллак и пошел вперед походкой волка из «Ну, погоди». Ну, той, когда клеши мостовую подметают. Только Поллак был в шортах.
Ты и твой второй недоуменно переглянулись, но послушно поплелись за нами по улочкам Старого города.
Нырнули в какую-то подворотню, потом в какую-то щель. Минут через пять мы дошли до бога. Бога звали Али, он был лыс и страшен, но заулыбался при виде Поллака и даже отложил длинный нож, чтобы обнять своего «хабиби» и похлопать его по плечу.