Бог паутины
Шрифт:
Они решили пожениться после защиты диплома, но не выдержали. На четвертом курсе она взяла академический и ушла в декрет.
На семейном совете мальчика решили назвать Александром, в честь Македонского. На раскопках Ольвии Антон совершил первое, пусть маленькое, открытие: нашел серебряную монету с изображением царя-полубога.
— Достойное знамение, — согласился Артемов, но как-то вяло, вынужденно. — Вообще-то столь ответственные решения не принимаются наобум, с бухты-барахты… Про святцы не говорю. Сами — нехристи. Но есть же тысячелетняя традиция! Настоящий
— Ты это серьезно, Гонт? — Тина подняла удивленные глаза. — Ты же сам не веришь в эту чушь.
— Веришь — не веришь, плюнешь — поцелуешь… Не в том суть. Вся прелесть в игре. И традицию бы уважили. Ты на своего погляди! Не назвали бы Антом, глядишь, в академики бы вышел, а то еле-еле кандидатскую протащил.
— Положим, не еле-еле. Всего один черный шар, — буркнул Ларионов, пряча улыбку: Гонт, как звала Артемова Тина, был в прекрасном настроении.
— Не Ант — Антик, — она скорчила уморительную рожицу. — Античек! — вытянув губы трубочкой, зацокала языком. — Угадали папочка с мамочкой. Антик — это сокровище, это античность, археология… Антик антика нашел! — осенило ее вдруг.
— Ты про его тетрадрахму с профилем сына Зевса? — Артемов удовлетворенно опустил веки. — Это да, это находка.
Ему еще довелось качать внука на коленях и, видя, как он быстро растет, всякий раз удивляться.
— А ведь верно: сын Зевса, а значит, брат Геркулеса? Силач! Настоящий силач! Он еще задушит своего льва.
— Хорошо, что он успел застать Лёку, — наклонясь к Тине, шепнул Ларионов и бросил на голую крышку скользкий ком глины. Он не разрешил обшивать гроб красным и белого не хотел.
— Это не смерть, — покидая кладбище, покачала головой Тина. — Нет! Это уход. Он еще подаст нам знак. Попомни.
— Теперь мы одни на всем свете: ты, я и Лёка, — прижимаясь к ее плечу, уронил Ларионов. В последнее время он часто задумывался о смерти, а тут вдруг понял окончательно и бесповоротно, чем кончается все. Куча вязкой глины, засыпанная увядающими цветами, ленты унылого кумача и едва уловимый, мнимый скорее, запах мокрых астр. Белые с ржавчинкой лепестки дышат дождями и тлением, словно вобрали в себя всю сырость нависших туч и раскисшей кладбищенской почвы. — Осторожно, не поскользнись…
В ту ночь, после похорон, они молча лежали, оцепенев от бессонницы, переполненные муторной тоской. Только перед самым рассветом Антон ненадолго провалился в глухой, затягивающий омут. Погружаясь все глубже и глубже, он вдруг очутился в пустой незнакомой комнате перед тусклым, затянутым пропыленной паутиной зеркалом от пола и почти до самого потолка. Из сумеречной бесконечности на него глядел седой старик с впалыми невыбритыми щеками и слезящимися глазами. Он не сразу узнал себя, а узнав, ужаснулся и пробудился от собственного крика.
— Что с тобой? — устало простонала Тина, включив бра над кроватью, переделанное под электричество из керосиновой лампы с бронзовым кронштейном и фарфоровой
— Мне приснился кошмарный сон, — с трудом разлепляя веки, он облегченно вздохнул. — Кажется, я постарел за одну ночь и вроде бы оказался в полном одиночестве. Тебя со мной не было, и я знал… Не могу точно припомнить — улетучивается при малейшем усилии… Да, я знал, что уже не увижу тебя…
— Успокойся, глупенький, я с тобой. Я всегда рядом. Понимаешь? Всегда.
Ларионов приподнялся, опершись на локоть, и потянулся к Тине. Она сидела на самом краешке, вполоборота к нему, вся залитая нежным светом голубого хрустального абажура, неожиданно молодая и тоже как будто просветленная изнутри.
И память, налитая тяжким свинцом утрат, истерзанная, непримиримая память, начала отступать, как море в отлив под бледным серпом на ущербе.
— Значит, все хорошо?
— Да, все хорошо, mon ami.
По длинному, заставленному койками коридору Антона Петровича везли на каталке в реанимационную камеру. Разболтанные колесики, с визгом подпрыгивая на протертом до дыр линолеуме, раскачивали капельницу из стороны в сторону.
«Точно фонарь на мачте терпящего бедствие корабля, — почему-то представилось Антониде. Археолог-подводник, она бывала в морских экспедициях и не раз попадала в шторм, но образ был явно книжный. — О чем я думаю, идиотка?.. Слава Богу, что рядом оказался Нисневич…»
Когда случилось резкое ухудшение, она гуляла в саду. Александр только собирался в дорогу, и профессор ожидал его, петляя вместе с ней по заросшим одуванчиками и осотом дорожкам.
— Сейчас поедем, — заверила Марго, укладывая корзинку с клубникой.
— Схожу гляну напоследок.
Набрякший кровью, широко отверстый глаз говорил сам за себя.
— Забираю к себе в Боткинскую, — заявил Нисневич, не отрываясь от пульса. — Дело дрянь.
Двое суток прошли в тревожном ожидании.
— Он все еще без сознания? — приехав утром в больницу, спросила Нида, тревожно заглядывая в глаза. — Я звонила, сказали — без изменений.
— Изменения есть, и к лучшему, но чисто внешние, а в остальном без перемен.
— Это кома?
— Не уверен. ЭЭГ [11] показывает повышенную активность мозга. Даже слишком.
11
Электроэнцефалограмма.
— И что это может означать?
— Похоже на сон, но это не сон. Во всяком случае, не здоровый. Не знаю, — развел руками Нисневич, — я бы рискнул предположить, что он просто не хочет.
— Не хочет?! Жить? — Антонида почувствовала, как накатывает дурнота.
— При чем тут это? — поморщился профессор. — Жить, просыпаться… Он не в том состоянии, чтобы принимать обдуманные решения. Мозг защищает себя! Вы можете это понять? На уровне ему одному присущих реакций. Назовите это инстинктом, самогипнозом… Простите, Нидочка, у меня обход.