Бог простит?
Шрифт:
– Останься, Пелагея, я сам, – бросил вдове запыхавшийся после быстрой ходьбы Аввакум, решительно взбежал на крыльцо и резко рванул на себя дверь избы.
Староста, почесывая под рубахой грудь, лениво поднялся со скамьи навстречу священнику.
– Здоров будь, за каким делом ко мне?
– Здравствуй, Иван Родионович, коли не шутишь, – Аввакум перекрестился в иконный угол, подошел к старосте вплотную, упрямо воткнулся злым взглядом в его маленькие глазки, – отдай Лукерью матери, побойся Бога…
Засуровел
– Ишь, чего захотел, – медленно заговорил он, – Пелагея накаркала?
– Сирота она, дитя совсем, отпусти, Иван Родионович…
– Да твоя-то какая забота? Или ты сам на сироту глаз положил? Тогда уступлю…
– Т-ты, богопротивная твоя душа, священнику такое говорить? – Аввакум поднял свой серебряный крест, поднес к лицу старосты, – Христом-Богом молю, отпусти Лукерью к матери, Иван Родионович…
– Да плевать мне на твоего Бога, да и на тебя тоже… На вот… – староста поднял два пальца, раздвинул их и, демонстративно сложив кукиш, перекрестился им в наглой усмешке.
– Уходишь ты от Христа в блудолюбии своем, староста… Не простит Господь.
– А ну, мети из моего дома, боголюбец, – староста подхватил крест на груди Аввакума, потянул к своей спутанной бороде, – а то ить перекрещу тебя этим серебром со всей любовью…
Побелев губами, поп удержал в себе закипевшую злобу, неожиданно сильно подхватил старосту за ворот рубахи.
– Я справедливости прошу, душу невинную защищаю.
Вырвав крест из рук оторопевшего хозяина, Аввакум спокойно пошел к двери.
– Не отпустишь Лукерью – отлучу от прихода и в патриархию донесу о хуле твоей…
Тяжело, невидяще смотрит староста в окно на уходящего с подворья священника, рука его жмет в горсть длинную бороду.
– Уйди, Фома, без тебя тошно, – рычит он на своего работника, просунувшего в узкую дверную щель свою лохматую голову.
Багров и скор августовский закат. Сумерки уже сливают дальние дома деревенской улицы в расплывчато темнеющую линию, размывают лица выходящих из церкви прихожан в серые пятна.
– Где поп? – староста пьян, кафтан распахнут, плеть в руке пляшет, рот влажно блестит в сумраке вечера, – ты, кликни попа, – толкает он черенком плети ближнюю нищенку.
Прихожане сгрудились позади старосты.
– Отпусти Лушку, Родионыч… Зря ты на священника… Не видишь что ли, пьян он… Пойдем, не то зашибет под горячую руку… Как же теперь без Бога будешь жить, староста? – гудят голоса и смолкают навстречу выходящему из церкви Аввакуму.
– Уходи, Иван Родионович, противен ты Богу…
– А это видал? – староста вырвал из-под полы кафтана пистоль, – вались на колени, поп, согнем теперь твою гордость…
– Нет, – Аввакум поднял крест.
Толпа шатнулась, зароптала, заголосили бабы.
– Не гневи Бога, Иван… На кого руку поднимаешь?..
– А ну! – угрожающе повел ствол пистоля в сторону староста.
– Бог мне защита, а ты – собака блудливая…
– Сука, – взъярился староста, – на тебе!
Курок пистолета щелкнул, вспыхнул порох на полке, но оружие смолчало. Бросил пистолет наземь староста, прыгнул вдруг вперед, головой ударил Аввакума в живот.
– А-а-а, убью все равно, – засипел он, ударил священника ногой.
Мужики скрутили пьяного, увели в темноту. Бабы, окружив лежащего в беспамятстве попа, заголосили, зарыдали.
– Господь спас… Защитил Бог от пули… Воды принесите… Настасья, жена-то где?
Брызнули Аввакуму в лицо водой…
– Петрович, домой отнесем…
– Я сам, сам я… – Аввакум встал, – идите с Богом…
Гулко в осеннем воздухе звучат звуки набата. Пара телег, нагруженных мокрыми бочками, стуча в неровной колее деревянными колесами, спешит к дыму и пламени, охватившим поповское подворье. Развевая рясу, удерживая нагрудный крест, бежит к своему горящему дому Аввакум.
Мужики суетятся у пылающего двора. Настасья Марковна, прижимая к себе трехлетнего Ивана, мечется среди баб, которые, причитая, стараются удержать ее в сумятице бедствия.
– Я видела, я видела, это Фома дом спалил! – кричала, стуча клюкой, старая нищенка.
Аввакум молча смотрел на свое погибающее в огне жилище, на снопы искр, взлетающие над пожарищем, на обезумевшую Настасью, на мужиков, плескавших воду в свистящее языкастое пламя.
– Ничего, Марковна, ничего, – тронул он осторожно плечо жены, – Господь не оставит… В Москву пойдем…
Москва. Казанский собор.
Внимателен взгляд протопопа Ивана Неронова, сочувствующе кивает он, слушая печальный рассказ Аввакума.
– У меня пока поживешь, – Неронов мягко трогает плечо беглого священника, – для земляка в моем доме всегда приют есть… А что приход свой оставил… Перед Богом ответишь.
– Отвечу, – Аввакум оглянулся на жену, что прижала к себе сына у соборной ограды, – отвечу, отче…
Несколько толстых свечей топят пламенем воск, который тонкими узорными ручейками бежит от огня, застывая причудливыми наростами.
Духовник царя протопоп Благовещенского собора Стефан Вонифатьев улыбается устало архимандриту Новоспасского монастыря Никону. Белая рука протопопа нежно гладит страницы церковной книги…
– Не уберем «многогласия» в храмах, не устраним нарушений в богослужении, «нестроения» в церковной жизни еще более вырастут…
– Больше проповедей нужно, учить нужно верующих, да книг церковных поболее… – дьякон Федор в глубине комнаты тощ и строг взглядом.
– Да уж нам поучиться надо у Неронова, проповедовать он великий мастер, – архимандрит завистливо блеснул глазами, – что-то задерживается протопоп…