Бог располагает!

Дюма-отец Александр

Лотарио действительно поднялся с места и стал прощаться с певицей. Но в ту минуту, когда Самуил, рассчитывая застать Олимпию одну, совсем уже собрался направиться в ее ложу, он заметил, что над ее плечом склонилась голова Гамбы.

— Теперь еще и братец! — прошептал он с досадой.

И он остался на своем балконе.

Начался второй акт. Забившись в свой угол, Самуил искал глазами ложу прусского посла. Однако Юлиуса там не было: Лотарио и другой секретарь занимали ложу вдвоем.

Когда и этот акт закончился, Самуил, устав ждать, решил все же посетить ложу Олимпии.

«Она отошлет своего братца», — подумал он.

Войдя,

он отвесил низкий поклон. Олимпия встретила его с холодным высокомерием и ледяной учтивостью.

И все же она поступила именно так, как предвидел Самуил.

— Милый Гамба, — попросила она, — будь добр, сходи посмотреть в афише, кто сегодня танцует в балете.

Гамба, без сомнения, сообразил, в чем истинный смысл этой просьбы, и устремил на Олимпию умоляющий взгляд.

— Ладно, — вздохнул он, — но только с условием, что я вернусь, когда начнется балет. Ты же знаешь, это единственное, что я здесь ценю, и не для того я решился переварить два акта музыки, чтобы, как назло, пропустить пантомиму.

И он вышел из ложи.

— Прошу прощения, сударыня, — начал Самуил, садясь, — что я на минуту лишаю вас общества вашего брата. Я слишком хорошо понимаю, что не могу его заменить. Но вместе с тем разве только родство плоти и крови дает право называться братом? Ведь возможно и братство духовное, родство убеждений, мыслей о жизни, а также и то, что сближает людей, которые действуют вместе, осуществляя единый план. Если судить по тому мнению, что создалось у меня относительно вас, и по тому, что мне известно о себе самом, я более, чем этот малый, что сейчас вышел отсюда, могу считаться вашим братом, как и вы — моей сестрой.

— Вы хотели мне что-то сказать? — резко оборвала его рассуждения певица.

— Я пришел, — сказал Самуил, — чтобы спросить вас, как поживает мой превосходнейший друг граф фон Эбербах? Как чувствует себя его любовь?

— Плохо, — отвечала Олимпия.

— Ну вот еще! Это невозможно!

— Тем не менее это так. В первые дни после того как он явился ко мне с визитом, он был очень влюблен, весьма нежен и почтителен и, должна признать, поистине очарователен. Но главное в другом: вот уже две недели как он переменился, и настолько, что его трудно узнать. Теперь он взбалмошен, капризен, угрюм.

— Это потому, что вы не дали себе труда прибрать его к рукам, — заявил Самуил. — Мужчины до того глупы, что простота и величие души их не столько притягивают, сколько отталкивают. Чтобы их удержать, нужны мелочные уловки и хитрости. Имеется множество способов приручить их, и ни ум, ни красота ничего не стоят, если не уметь пускать эти способы в ход. Вы так прекрасны, так умны, а позволяете себя провести. Это сущее безумие! Вы же само очарование, но вы добры и щедры душой — иначе говоря, нелепы. Вы удовлетворяете его прихоти, вместо того чтобы распалять их своим сопротивлением. Он просил вас одеваться определенным образом наподобие той женщины, сходство с которой, как ему кажется, он в вас нашел. Он умолял вас носить шали того же цвета, причесываться на тот же манер. И вы уступали всем этим фантазиям с мягкостью и терпением, что, позвольте вам сказать, было в высшей степени неуместно. Ведь препятствие — главная приманка мужского желания, это же до наивности простая истина: того, что уже имеешь, желать невозможно.

— Чего вы хотите? — сказала Олимпия. — То, что он любит или, вернее, что он любил во мне, это не я сама, а мое сходство с другой. Его влечет умершая, исчезнувший образ той, что унесла его жизнь вместе с собой в могилу. Могла ли я отказать ему в просьбе оживить это

священное воспоминание? Я не ревновала к этой покойнице; он любил ее, а я лишь помогала ему ее любить. Но боюсь, что теперь он забыл и ее, забыл так же, как многих других женщин, и бедняжка как бы вновь умерла во второй и последний раз.

— Однако, — спросил Самуил, — если вы впрямь считаете, что он уже не влюблен в вас так, как в первые дни, почему вы с самого начала не последовали моим советам, почему не использовали его пылкую зарождающуюся страсть, вовремя заговорив о браке и связав его обещанием?

— Я просто счастлива, что не поступила так, — отвечала Олимпия. — Теперь-то я его знаю. И поняла, что это совсем не тот человек, какого вы мне описывали. Вы говорили, что он мягок, печален, удручен воспоминаниями о былых, вечно дорогих утратах, а при всем том полон самоотречения и сердечной нежности, предан тем, кто его любит, признателен тем, кто его понимает. Возможно, когда-то он и был таким. Но если так, жизнь, которую он вел, по-видимому, иссушила цвет его чувств. Теперь же он эгоистичен, это деспот, если не тиран. Ему надо, чтобы каждая моя мысль была о нем. Его желания властны и нетерпеливы, как это бывает у слабых и больных людей. Он не уступает даже малой частицы своей души, зато вашу хочет заполучить всю целиком. К примеру, могу ли я, для которой искусство стало самой сущностью жизни, навсегда отказаться от театра, а может статься, что и от самой музыки, как он того требует? Лорд Драммонд и то менее деспотичен.

— Какая разница? — резко оборвал ее Самуил. — Ему же осталось жить совсем мало.

Содрогнувшись, Олимпия в упор посмотрела на него.

— Не говорите так! — вскричала она. — Я больше не верю в это, не хочу верить и не хочу, чтобы вы верили в это больше, чем я. Вы же сами не думаете того, что говорите, не так ли? Я разгадала вас. Вы просто хотели заманить меня. Не уверяйте меня, будто он скоро умрет, потому что тогда я была бы способна принести себя в жертву и на все согласиться. Но нет, граф фон Эбербах проживет еще долгие годы, я Богом клянусь, что это так! И я совсем не та спутница, что была бы ему нужна на столько лет. Во мне еще — к несчастью, быть может, — слишком много жизни и пыла. Я много об этом думала. Ему не жена требуется и не любовница, а скорее что-то вроде дочери. Все то, что напоминает желание, волю, страсть или мало-мальски смелую мысль, утомляет его не только в себе самом, но и в других. А во мне всегда жило бы горькое сожаление, которое раздражало бы его, — тоска о Моцарте и Россини. Я бы пожертвовала собой, не спасши его, и, вместо того чтобы принести ему утешение, доставляла бы лишнюю боль.

Самуил неотрывно смотрел на Олимпию.

Она продолжала:

— Через несколько лет, когда мой голос ослабеет, когда восторги моих поклонников в Неаполе, Вене и Милане будут куда дальше от меня, чем сегодня, когда надежд у меня будет куда меньше, а воспоминаний больше, тогда, как знать, я, возможно, могла бы стать более пригодной для роли сестры милосердия, оберегающей покой этого исстрадавшегося сердца. Вы же хотите навязать мне эту роль сейчас, когда моя душа еще слишком порывиста, а желания слишком пылки, чтобы не тяготить его.

Прерывая речь Олимпии, Самуил воскликнул:

— Вы думаете только о нем! А как же вы сами? Что вы имеете в виду, говоря, что не готовы пожертвовать собой? Получить десять миллионов — это, по-вашему, жертва?

— Да, — отвечала она, — если их добыть ценой лжи. Обманывать графа фон Эбербаха, заставлять его поверить в чувство, которого я на самом деле не испытываю, — этого я никогда бы не смогла. Я слишком горда или, если угодно, слишком дика, чтобы принудить себя к подобному лицемерию. Комедианткой я могу быть только на сцене.