Бог, страх и свобода

Драгунский Денис Викторович

Сам же террор виделся как акт индивидуального возмездия палачам и сатрапам, отсюда симпатии значительной части образованного общества к террористам. Вряд ли канцлер князь А. М. Горчаков сочувствовал революционным идеям, однако же он присутствовал на процессе Веры Засулич и вместе со всеми аплодировал вердикту присяжных. Вот как рисовался в те годы образ террориста — думается, не только в сознании его соратников: «Среди коленопреклоненной толпы он один высоко держит свою гордую голову <… > Он прекрасен, грозен, неотразимо обаятелен, так как соединяет в себе оба высочайших типа человеческого величия: мученика и героя» (Степняк-Кравчинский, 1882). Странно сегодня читать эти слова, но ведь и сейчас в некоторых, скажем так, группах населения террорист воспринимается

как герой-мученик.

Отсутствие диалога порождает насилие. Социальная (этническая, религиозная) группа, упершись в глухую стену, пытается достучаться до общества любым способом. В том числе с помощью терактов, каковые в данном случае становятся способом заявить о своем недовольстве, о своих требованиях, о своей политической программе, о своем существовании, наконец.

Но здесь есть и другие, весьма серьезные и долговременные последствия. Отказывая кому-либо в диалоге, мы тем самым довольно быстро отучаем его от внутреннего диалога. Социальное или этническое меньшинство теряет способность само себе давать отчет о своих проблемах и требованиях, рефлектировать их, рационализировать, артикулировать в виде достаточно ясных требований и программ.

Вдобавок ко всему мы и сами мало-помалу отучаемся рефлектировать и выражать на вербальном уровне собственные проблемы — проблемы большинства в противовес проблемам меньшинства, проблемы власти в противовес проблемам оппозиции и так далее. Общество теряет язык. Оно начинает общаться внутри себя и со своими противниками как бы жестами: террористы молча взрывают, полиция молча проводит рейды. Требования террористов становятся все более расплывчатыми и невыполнимыми (иногда требований вовсе нет, а есть туманные намеки на месть, причем не за конкретное деяние, а, что называется, «вообще», за все якобы совершенные преступления против данной группы). Власть же заявляет, что в принципе не намеревается вступать с преступниками в переговоры.

Террористические организации — от «Народной расправы» до «Аль-Каиды», с включением сюда террористов-одиночек, — это весьма широкая и многообразная (увы!) реальность. Но терроризм как явление мировой политики (особенно международный терроризм) — это реальность особого рода, еще более широкая и всеобъемлющая. Между этими реальностями, разумеется, есть связь. Но она примерно такая же, как связь между базами НАТО и «мировым империализмом», между Западной группой войск и «коммунистической угрозой». Вторая реальность существует скорее в политическом сознании. Когда-то восприятие политической действительности структурировалось по оси «клерикализм — просвещение». Потом — «реакция — прогресс». Далее — «тоталитаризм — демократия». Теперь настала очередь оси «терроризм — безопасность».

Заметим, что негативная составляющая предыдущих осей загружается в последующие. Реакция подразумевает клерикализм, тоталитаризм реакционен, и если не клерикален впрямую, то исполнен квазирелигиозного мракобесия. Терроризм, разумеется, и тоталитарен (поскольку там действуют леваки-троцкисты), и мракобесно-клерикален (поскольку ассоциируется с религиозным фундаментализмом).

Политическое — это рационализация столкновения безличных массовых процессов и индивидуального бессознательного. «Международный терроризм» как политическое понятие закономерно появился после падения Берлинской стены. Граница между тоталитаризмом и демократией — как ментальная, так и физическая — играла важнейшую роль в ценностном самоопределении наций и людей по обе ее стороны. За линию границы символически выкидывалось все дурное, что находилось «по эту сторону»: капитализм выкидывал свою рутинную размеренность, превращая ее в «коммунистическую тоталитарность», коммунизм — свою нищету, говоря о «бедственном положении трудящихся в странах капитала». Это не значит, что при коммунизме не было ущемления свободы, а при капитализме — бедняков. Это значит лишь то, что сообществу — как и отдельному человеку — нужен специальный объект, своего рода контейнер, куда он как бы складывает все, чем он недоволен в себе, чтобы приписать эти негативные содержания данному объекту. Точно таким

образом европейцы приписывают этническим меньшинствам, иммигрантам, особенно представителям Юга, свою собственную нечистоплотность, лень, жуликоватость. Да, далеко не каждый иммигрант является образцом трудолюбия, порядочности и опрятности. Повод для приписывания реален, но масштаб приписывания обычно превосходит реальность, да и не в реальности дело, а в собственной идентификации как чистого, честного и трудолюбивого.

Международный терроризм в этом отношении особенно удобен. Ассоциируясь в основном с Востоком и Югом, он позволяет сконструировать образ Чужого, который не только грязен и нечестен, но и безмерно подл, жесток, бесчеловечен. Этот образ пугает, но и заставляет сплотиться страны, которые ранее были по разные стороны тоталитарно-демократической баррикады; он также настоятельно советует народам сплотиться вокруг своих правительств, принять, как должное, жесткие меры по обеспечению безопасности.

Но в том мире, где якобы правит бал «международный терроризм», возникает зеркально схожая ситуация: все дурное проецируется на развитые демократические страны, которые видятся как царство Большого Сатаны. Отношения становятся симметричными. Терроризм в равной степени мобилизует и Север, и Юг, и воинствующее меньшинство, и лояльное власти большинство в отдельных странах.

Раньше считалось, что миром правят Любовь и Голод, Добро и Зло, Эрос и Танатос. Сейчас начинает казаться, что миром правят Страх и Ужас, спутники Марса.

В этих условиях главная задача — сохранение свободы и права, сохранение базовых демократических принципов. В годы, предшествующие Второй мировой войне, мировое сообщество было осведомлено не только о взаимных претензиях демократического Запада, нацистской Германии и коммунистического СССР. Были известны их, так сказать, «позитивные программы». Демократический, коммунистический и нацистский проекты существовали в тысячах книг, статей, речей, фильмов. Были досконально известны планы политических, экономических и социальных преобразований, которые вынашивала каждая из сторон. Это знание не помогло предотвратить войну. Но оно помогло победить, и особенно помогло избавиться от наследия нацизма. И позже, в эпоху «холодной войны», стороны также были осведомлены об идеалах, ценностях и конкретных планах друг друга. Диалог помог удержать противостояние на грани допустимого.

Сейчас Европе и Америке совершенно неясно, что собой представляет «другой проект», тот проект, немым глашатаем которого выступает международный терроризм. Впрочем, об универсальном демократическом проекте тоже пока нечего сказать — если только не сводить его к борьбе с международным терроризмом. Диалог с противником необходим. Это позволит нам уточнить свои собственные планы.

В апреле 1887 года к смерти были приговорены пятнадцать человек. Пятерых повесили, остальных помиловали. Среди помилованных был Бронислав Пилсудский. Его сослали в каторжные работы на Сахалин, где он стал выдающимся фольклористом, исследователем народа айну. Его младший брат Юзеф стал первым Начальником (sic!), а потом премьером возрожденной Польши. Кем стал младший брат Александра Ульянова, напоминать не надо. Трудно, конечно, представить себе, что младший брат Усамы бен Ладена возглавит Совет Обновленной Европы. Но как показала история Российской империи, родственники террористов делают хорошие политические карьеры.

БОРДЮР

Разговор зашел об истоках русской государственности — о чем же еще говорить в мужской компании после редакционной планерки? Да еще в наше время, когда оная государственность подвергается разнообразным атакам, как натуральным, так и концептуальным. Суровая, подчас убийственная критика отечественной государственности, равно как и самоотверженное возведение редутов и эскарпов, призванных защитить ее (чуть было не написал «ея»), — все это показывает, что государственностьиз привычной и посему незаметной наличной реальности (вроде родного пейзажа) перекочевала в общественную дискуссию. Хорошо это или плохо?