Богач, бедняк... Том 1
Шрифт:
Гретхен сидела в оцепенении. До нее доносился приглушенный гул машины. Раньше она как-то не прислушивалась к уличному шуму. Потом дотронулась рукой до локтя, за который еще совсем недавно ее крепко держал Арнольд. Потом соскочила со стола, машинально выключила свет, чтобы никто, случайно заглянув в зал, не увидел ее покрасневшего от стыда лица. Прислонилась к стене, постояла, поднесла к пылающим щекам ладони, словно пытаясь спрятать румянец от постороннего взгляда. Потом торопливо прошла в раздевалку, переоделась и бегом направилась к автобусной остановке.
Гретхен сидела перед туалетным столиком, вытирая остатки дневного крема с бледной, в прожилках, тонкой кожи лица под распухшими глазами. Перед ней выстроились баночки и флаконы с названиями
Нет, нельзя об этом думать. Нельзя! Она завтра же зайдет к полковнику и попросит перевести ее на дежурства в другой блок госпиталя. Сюда она просто не может вернуться.
Она встала, сбросила с себя халат и несколько секунд стояла обнаженная, разглядывая себя в мягком свете настольной лампы. В зеркале отражались ее высокие, полные, белые, как сметана, груди, а розовые соски бесстыдно торчали вперед. Внизу – темный, таящий в себе опасность пушистый треугольник, ясно очерченный внутренними краями ее бледноватых пышных бедер.
Что же мне делать, что мне делать? – лихорадочно думала она. Надев ночную рубашку, она выключила свет и легла в холодную постель. Оставалось только надеяться, что сегодня ночью отец не предпримет свою атаку на мать. Слишком много для одной ночи. Она этого не вынесет.
Каждые полчаса автобус отправлялся по маршруту до Олбани. В субботу в нем будет полно солдат, получивших увольнительные на уик-энд. Целые толпы веселых молодых людей. Вот она покупает себе билет на конечной остановке, садится, поворачивается к окну и всматривается в далекую серую реку, вот она выходит на остановке у пристани, стоит там одна, перед заправочной станцией; под ее высокими каблуками шуршит гравий на неровной дороге, от нее пахнет духами, вот она идет, вот заброшенный, небеленый каркасный домик на берегу реки, вот она видит двух чернокожих со стаканами в руках; они молча смотрят на нее, как палачи на жертву, ожидают ее, эти две фигуры фатума, они, уверенные в себе, даже не поднимаются ей навстречу, а их позорная плата лежит в карманах; они ждут ее, заранее зная, что она придет, придет непременно, чтобы отдаться им, чтобы удовлетворить свое любопытство и похоть, заранее зная, что они будут заниматься с ней сексом одновременно и вдвоем.
Вытащив из-под головы подушку, она засунула ее между ног, затолкав поглубже ударами кулаков.
Мэри Джордах стоит у окна с кружевными занавесками в своей спальне, глядя на задний двор сразу за пекарней. Два тощих деревца с прибитой между ними доской, на которой покачивается тяжелый, потертый, кожаный мешок цилиндрической формы, набитый песком, – такими мешками пользуются на тренировках боксеры. В темноватом узком пространстве двора этот мешок похож на повешенного. Когда-то в прежние беспечные дни в садах в глубине домов на их улице росли на клумбах цветы, а между деревьями качались натянутые гамаки. Каждый день ее муж надевает пару шерстяных перчаток, идет на задний двор и в течение двадцати минут колотит изо всех сил этот мешок с песком. Он нападает на него с невообразимой яростью, с такой всепоглощающей страстностью, будто он не тренируется, а ведет бой за свою жизнь. Иногда, когда она видит его за этим занятием, когда в лавке ее сменяет Руди, чтобы дать ей немного отдохнуть, Мэри кажется, что он колошматит не этот безжизненный мешок с песком, а ее саму.
Она стоит у окна в своем зеленом атласном халате с замасленными воротником и манжетами. Она курит сигарету, не замечая, как пепел сыплется ей на халат. В приюте она была самой опрятной, самой аккуратной из всех девушек: чистенькая и свежая, как цветочек в стеклянной вазе. Монахини знали, как приучить своих воспитанниц к чистоте. Теперь она превратилась в неряху, располнела, больше не следит ни за волосами, ни за фигурой, ни за одеждой. Монахини привили ей любовь к религии, к церковным обрядам, но вот уже лет двадцать она не ходила к мессе. Когда родилась Гретхен, она договорилась со священником о крещении, но муж наотрез отказался
Вот тебе и судьба: трое некрещеных и неверующих детей и богохульствующий муж, ненавидящий церковь. Тяжкий крест она несет на своих плечах!
Она никогда не видела ни матери, ни отца. Сиротский приют в Буффало заменил ей и мать, и отца. Там ей дали фамилию – Пиз. Может, так звали ее мать. Мысленно она всегда называла себя Мэри Пиз, а не Мэри Джордах или миссис Аксель Джордах. Когда она покидала приют, то мать-настоятельница сказала, что, возможно, ее мать ирландка, но никто не мог за это с точностью поручиться. Она предостерегала ее от опасностей и соблазнов, подстерегающих ее в этой жизни, советовала быть осмотрительной и помнить, что в ее жилах течет кровь падшей женщины. Тогда Мэри было всего шестнадцать, – стройная девочка с золотистыми волосами, с розовыми щечками. Когда у нее родилась дочь, она хотела назвать ее Коллин, в память о своем ирландском происхождении. Но ее муж недолюбливал ирландцев и заявил, что назовет дочь Гретхен. Он знавал в Гамбурге одну хорошую проститутку, ее звали Гретхен. Прошел всего только год после свадьбы, а он уже возненавидел ее.
Они познакомились в ресторане на озере Буффало, где она работала официанткой. Работу ей подыскал ее родной приют. Владельцы ресторана – стареющие супруги американо-немецкого происхождения по фамилии Мюллер. Приют направлял к ним своих выпускниц, так как эта супружеская пара отличалась своей добротой, регулярно ходила в церковь. Мюллеры поселили Мэри в пустующей комнате над своей квартирой. Они хорошо относились к ней, и никто из клиентов не осмеливался произнести в ее адрес ни одного грубого словца. Три раза в неделю они отпускали ее на занятия в вечернюю школу, чтобы она продолжала свое обучение. Нельзя же всю жизнь оставаться официанткой!
Аксель Джордах, крупный, молчаливый, прихрамывающий молодой человек, эмигрировал из Германии еще в начале 20-х и работал матросом на пароходах, курсирующих по Великим озерам. Зимой, когда озера покрывались льдом, он помогал мистеру Мюллеру на кухне, работал одновременно и поваром и пекарем. В то время он едва объяснялся по-английски и приходил в ресторан, чтобы немного побеседовать с кем-нибудь из посетителей на родном языке. После ранения его признали негодным к строевой службе и комиссовали из немецкой армии. Он устроился работать поваром в госпитале во Франкфурте.
И все из-за того, что после войны этот молодой человек, выйдя из госпиталя, почувствовал себя абсолютно никому не нужным на родине и решил поискать счастья в другой стране, она сейчас стоит в этой убогой, жалкой комнате, в этой развалюхе над лавкой, где она постепенно день за днем гробила свою молодость, красоту и рассталась с надеждой. И впереди – никакого просвета.
Ухаживая за ней, Аксель всегда был вежлив. Он был настолько робким, что не осмеливался взять ее за руку. В перерыве между рейсами, оказываясь в Буффало, он встречал ее у школы и провожал домой. Он попросил ее помочь ему исправить его английский, потому что ее произношение всегда было предметом особой гордости. Когда окружающие слушали ее, то говорили, что она, конечно, родом из Бостона, и Мэри принимала их слова как большой комплимент в свой адрес. Сестра Кэтрин, которую она любила больше других монахинь в приюте, была родом из Бостона. Она говорила четко, точно подбирая слова, и обладала словарным запасом очень образованной женщины. «Говорить неряшливо по-английски, – не уставала поучать ее сестра Кэтрин, – это все равно, что жить калекой. Ни одной девушке Бог не откажет в своем милосердии, если она говорит по-английски, как настоящая леди». И Мэри старалась во всем подражать своей наставнице. Когда Мэри покидала приют, сестра Кэтрин подарила ей книгу – историю ирландских народных героев. «Мэри Пиз, моей самой любимой ученице, внушающей мне большие надежды», – написала она своим крупным, размашистым почерком на форзаце книги. Мэри старалась копировать и ее почерк. Учеба у сестры Кэтрин каким-то таинственным образом заставляла думать и верить, что ее отец был настоящим джентльменом.