Богач и его актер
Шрифт:
Господи, куда все это делось?
Конечно, думал Дирк фон Зандов, я могу проследить это день за днем. Да, да, у меня есть дневники. Когда я стал знаменитым, я был уверен, что их опубликуют после моей смерти или даже при жизни. Дневники и воспоминания: фестивали, приемы, новые роли, встречи со знаменитостями. Писал подробно, и, наверное, если дома засесть за это дело как следует, можно проследить, как это все исчезало. Поймать момент, когда я должен был остановиться, оглянуться и сказать: «Дирк, голубчик, погоди, происходит что-то не то. Еще месяц назад ты записывал шестьдесят восемь телефонных звонков в неделю. Корреспонденты, продюсеры, режиссеры, фотографы из модных журналов, внезапно появившиеся друзья детства, секретари важных политических персон и так далее и тому подобное, а потом звонков вдруг стало пятьдесят четыре, потом – сорок два, тридцать один, восемнадцать, а на прошедшей неделе всего девять,
«Но я обманывал сам себя! – воскликнул Дирк в уме. – Я говорил: “Ничего, бывает, сезонное колебание спроса, странное совпадение. Кто-то уехал, кто-то захворал, ушел в отставку или резко сменил жизненный курс, кто-то разлюбил меня, наконец, но просто так совпало. Бывает, бывает, ничего”. По дневникам, – думал Дирк фон Зандов, – я мог бы проследить день за днем и выяснить, что, к примеру, 14 сентября 1994 года я прошел, как говорят военные летчики, точку невозврата. И даже понял бы, что где-нибудь в 1989 году катастрофа уже была близка, пули пробили крылья и фюзеляж, ветер враждебно свистел в ранах моего самолета, из бензобака текло, но еще была возможность вернуться на родной аэродром, спасти ситуацию! Доложить командиру эскадрильи, получить новый самолет и с новыми силами – вперед, на врага. Больше того, – растравлял себя Дирк фон Зандов, – если точка невозврата была пройдена в 1994 году, это же еще не означает гибель летчика. Еще есть какое-то время, чтобы выпрыгнуть с парашютом из простреленной машины, пока она не взорвалась вместе со мной, но потом лесами, горами и озерами, ночуя в заброшенных охотничьих избушках, все-таки добрести до своих. Да пусть хоть в плен попасть к врагу, но все равно выжить. И дождаться либо победы наших, либо милости победителя – и в конце концов все равно оказаться дома. А я все летел и летел на дымящемся самолете до тех пор, пока не врезался в никому не ведомую каменистую гряду. Остался жив, но сил дойти назад уже нет. Жрать, извините, нечего. Потому что неприкосновенный запас – та самая шоколадка, пачка галет и фляжечка с коньяком из незабвенного ранца производства Ханса Якоб-сена – уже съеден. Нет его больше».
– Нет, – вслух сказал Дирк фон Зандов.
Сказал довольно громко, не боясь, что его услышат, поскольку от китайского ресторанчика он отошел уже шагов на тридцать и направился к отелю.
«Не буду я этим заниматься, потому что в этом нет никакого смысла. Ну что из того, если я сумею открыть эти маленькие секреты своего несчастья? Я ведь не смогу повернуть дело назад. Это ясно. А если, к примеру, дневники опубликовать, то вряд ли это кому-нибудь поможет».
– Книга-предостережение, – засмеялся Дирк фон Зандов. – Завлекательный заголовок – «Как просрать все, что только можно, а также то, что просрать нельзя». Бестселлер! Перевод на сто языков!
«Боюсь, тут даже имя автора не поможет, – думал он дальше, – автора уже давно не помнят. А главное, жизнь каждого человека настолько уникальна, что рецептов краха, провала и самоуничтожения ровно столько, сколько и людей. Если не вдесятеро больше, потому что перед каждым человеком раскинут широкий спектр возможностей уничтожить свой успех, провалиться, проиграть, растратить, потерять, забыть – провалить все. И все эти способы, – Дирк фон Зандов погрозил пальцем неизвестно кому, – уникальны. Так что если населения на планете семь миллиардов, то перед нами семьдесят миллиардов способов… К тому же людям неинтересна история неудач. Им хочется историю успеха. И вот тут смешной парадокс – все истории неудач бессмысленны, потому что никого ничему не способны научить, а все истории успеха лживы. Да, заведомо лживы».
– Как же-с, читали! – засмеялся Дирк, проходя сквозь холл отеля и отворяя большие стеклянные двери к лестнице, ведущей к воде.
– Читали, как же-с! – повторил он еще громче и заметил краем глаза, что девушка на рецепции вскинула на него глаза.
«“Я пришел в этот город босиком. С тремя долларами в кармане, пришел и сразу понял, что здесь надо строить филиал автосборочного завода”, – сказал он уже про себя. – Ха-ха-ха, расскажите это у камина своим маленьким внукам, которые будут заглядывать вам в глаза и делать восхищенно-сочувственные мордочки исключительно в расчете на наследство. Я глубоко уважаю господина Якобсена. Это выдающийся предприниматель, изобретатель, умница и, несмотря на свои миллиарды, хороший человек. Но давайте будем честны. Господин Якобсен – это “старые” деньги, это семья. Он хвастался, что они богачи, кажется, с семнадцатого века. Да даже если бы он был полной бездарностью
Он сошел, почти сбежал по каменным ступенькам, двинулся по дорожке вдоль воды. Под ногами приятно хрустел крупный белый гравий. Не привозная морская галька, а специально наколотая каменная крошка среднего калибра, примерно в три четверти дюйма. Некоторые камешки были довольно острыми – это чувствовалось сквозь тонкую кожаную подошву. Дирк остановился, держась рукой за гранитный столбик ограды, приподнял и согнул ногу и посмотрел себе на подметку. Нет, все в порядке. А то, чего доброго, так побегаешь, а потом подметки в клочья. Он замедлил шаг и вернулся к каменной лестнице, стараясь шагать по краю дорожки, где был не гравий, а крепко прибитая земля.
Хорошо, рассуждал он, «старые деньги» – это «старые деньги». А со мной что не так? Неужели бывают «старые таланты»? Наверное, да. Есть люди из старых театральных семей. Там, где папа работал с Брехтом, дедушка со Стриндбергом, а прабабушка и вовсе была партнершей Элеоноры Дузе. Но нет, таких все-таки меньшинство. Взять того же Россиньоли, великого, божественного, недосягаемого. Сын счетовода и портнихи. Причем счетовода в какой-то крохотной рыболовной артели. А портниха и вовсе шила на дому, перешивала юбки для соседок. Работала на ручной швейной машинке, которую бабушке подарил немецкий офицер в уплату сами понимаете за что. Маэстро Россиньоли рассказывал об этом, надуваясь от гордости. Примерно так же, как некий худосочный юноша говорил Дирку на одном из бесчисленных приемов: «Мой предок погиб в битве при Леньяно на стороне Фридриха Барбароссы». Но Россиньоли хитрец, итальянец, сицилиец, южанин – Дирк чуть было не сказал «мафиозо». Нет, не только это. Есть у него какие-то навыки, умения, какое-то расположение души, которого я, очевидно, был напрочь лишен. Мой успех был случаен, мое ничтожество закономерно. Но неужели? – возразил он сам себе. – Получается, что в моей семье – ведь дети всё берут из семьи – уже была какая-то червоточина, была заранее заложена определенная невозможность?
– Не знаю, ничего не знаю, – громко сказал он и вдруг вздрогнул.
Шагах в десяти на дорожке лежало что-то небольшое, квадратно-коричневое, с пуговкой, блестящей в лучах притуманенного солнца.
Дирк в пять длинных шагов подошел, едва ли не подбежал к этому предмету.
Увы, это был кусок сосновой коры, на которой сидел жук зеленоватого отлива. Не боясь ободрать ботинки, Дирк изо всех сил пнул этот слоистый квадрат, жук отлетел в сторону и, кажется, улетел, заработав крылышками, а деревяшка, описав полукруг в воздухе и перелетев ограждение из чугунной цепи, шлепнулась в воду и поплыла дурацким кривобоким корабликом, унося детскую мечту Дирка о найденном кошельке.
Он сел на скамейку и чуть не заплакал от стыда. Он вспомнил голодный послевоенный Фрайбург. Город был разбомблен весь. Англичане и американцы постарались. Весь, действительно весь. Горы щебня и кирпичной крошки, торчащие обгорелые стены и печные трубы, и посреди этого огромным зубцом – полуразрушенный кафедральный собор. Но жизнь потихоньку налаживалась. Тут и там появившиеся строительные фирмы бодро возводили домики на окраинах, а старинные улицы в центре восстанавливались потихоньку, но очень бережно. Тут и там копошились уцелевшие, открывались магазинчики, люди старались устроить хоть какой-то уют. Но жить было страшно голодно. Денег не хватало ни на что. Продуктов по карточкам – тем более. Многие пытались заработать. Работали на стройках, разбирали завалы, подносили кирпич, вручную мешали бетон. Те, которым повезло больше, работали на оккупантов, они же освободители. Другие, и в их числе Дирк, слонялись по улицам в глупой надежде на чудо, на непонятное везение. Дирк много раз читал и слышал про мальчика, который нашел кошелек или мешочек с золотыми монетами. Он представлял, сколько этих монеток будет и как он ими распорядится. Что он купит себе, что матери. Что припрячет, а что отдаст в общий котел.
Кошелек, однако, не находился, да и не было ни у кого кошельков тогда во Фрайбурге. Скудные деньги люди держали во внутреннем кармане, застегнув на булавку. В июле сорок восьмого года прошла денежная реформа. Каждому позволялось обменять шестьдесят рейхсмарок на шестьдесят новеньких немецких марок. Плюс еще по шестьдесят из расчета один к одному позволяли обменять каждому работнику. Мать Дирка не работала по найму. А дальше меняй десять к одному, но у них таких денег не было. Дирк обо всем этом узнал гораздо позже, а тогда, в свои одиннадцать, он знал только, что денег нет.