Богат и славен город Москва
Шрифт:
Для Андрея не было большей правды, чем та, которую он нашёл в этих словах.
Он хотел сделать Петра таким, чтобы каждый увидел, что Пётр добр, что верит в людей и призывает к добру.
– Кажется, удалось? – Андрей обернулся к своему сотоварищу.
– Удалось, – подтвердил Даниил, работавший над образом Павла.
Вслед за Петром и Павлом на стенах возникли простодушный и мягкий Симон, сосредоточенный Лука, созерцательный Иоанн.
– Мужи сильные, кроткие и премудрые, – шептал, глядя на стены, отец Патрикей, старый ключарь собора. Он приходил по нескольку раз в день, приносил живописцам хлеб, молоко, рыбные расстегаи. Спрашивал, нет ли в
Живописцы к Патрикею привыкли. И он привязался к ним, особенно к Пантюшке, жалел его за сиротство и подкармливал: «Съешь, Пантюшенька, пирожок, хлебни молочка». Но тих и кроток Патрикей был не всегда. Когда понадобилось, он смело выступил против врага. Жизни не пожалел.
Через три года после того, как московские живописцы расписали Успенский собор, ордынцы силой и хитростью захватили Владимир. В городе заполыхали пожары, по улицам потекла кровь.
Ключарь Патрикей, услышав о приближении лютого врага, спрятал в надёжное место всю ценную утварь собора. Его схватили, стали пытать, жарили на «огненной сковороде», с живого сдирали кожу. Ордынцы кричали: «Говори, куда дел золотые кубки? Где серебро? Где жемчуг?» Патрикей молчал. Ни единого слова не удалось из него вырвать. Тогда мучители привязали старого ключаря к конскому хвосту и прогнали коня по всему городу.
Рассказ о страшной смерти Патрикея занесли летописцы в книги, чтобы узнали об этом подвиге в самые отдалённые времена.
Незаметный ключарь пожертвовал жизнью ради своих убеждений. Свои убеждения умел он отстаивать и перед князьями. Не боялся и их.
Однажды в собор пожаловал князь Юрий Холмский. Он находился во Владимире и решил посмотреть, как работают живописцы, присланные из Москвы. Вошёл Юрий Всеволодович, широко распахнув двери, размашистым шагом направился прямо к лесам.
Даниилу пришлось спуститься. Обычай требовал приветствовать именитого гостя. Остальные продолжали работать. Только Пантюшка отложил кисть и свесил с помоста голову. Ему хотелось увидеть, как поведёт себя князь.
Юрий Всеволодович рассматривал стенопись долго. Чувствовалось, что он озадачен. Ещё бы! Ни ему, ни кому-либо другому ничего подобного видеть не приходилось.
Вместо византийских ликов, смуглых, чернооких, с тонкими горбатыми носами, со стен на князя смотрели знакомые русские лица. Светлоглазые и русоволосые люди были похожи на тех людей, что окружали его в жизни. И смотрели они не строго и хмуро, как византийцы, а доверчиво, доброжелательно.
– Апостолы, стародавними мастерами написанные, лица имеют темновидные и грозным взором являют силу. На людей смотрят с недоступной высоты. Эти же – простым смертным подобны, – сказал наконец князь. Он не скрыл своего недовольства.
В соборе сделалось тихо. Можно было расслышать, как где-то под самым куполом процарапывают графью. И вдруг раздался чуть слышный шёпот:
– Бремя великого подвига приняли сии живописцы на свои плечи.
Это сказал маленький ключарь, едва достававший князю до плеч.
– Что называешь ты подвигом, святой отец? – недовольно отозвался князь.
– Подвиг в том, что сии живописцы нарушили принятое с давних времён и не византийские лица, а русские сотворили, – ответил ключарь всё так же тихо,
– Сам вижу, что русские. Что ж из того? – терял терпение князь.
– Значит это, что обратились живописцы к народу, ко всей Руси. В том и подвиг, что первыми к народу обратились. Через малое время все русские живописцы возьмут сии росписи за образец.
– Правильно говоришь, отец Патрикей! – не выдержав, крикнул сверху Пантюшка.
Князь головы не поднял, на Пантюшку не посмотрел. Сказал:
– Ладно, коли так, – поклонился и покинул собор.
Все облегчённо вздохнули. Даниил полез на леса. Взобравшись на самый высокий помост, под купол, он замер. Андрей сбивал готовую роспись.
– Что ты, брат? – испуганно спросил Даниил. – Иль неразумные слова князя тебя на иное повернули?
– Какого князя?
– Холмский в собор приходил.
– Не приметил, не до того. С медведем не совладаю. Как ни сделаю, всё он клыкастый да хищный выходит, страшнее пантеры и льва. А Пантюша твердит: «Медведь – зверь добрый». Сергий так же учил. «Медведь, – говорил он, – зверь добрый, крови не жаждущий. Имя его – „поедающий мёд“».
– Расскажи, отец.
– Троицкая обитель, где я начинал свой труд, стояла первоначально в лесу. В самой ограде лес шумел. Вокруг ограды бегали всякие зверьки и нас не боялись. Отец Сергий заповедь положил не ловить и не губить их. Он говорил в своей доброте: «Всякое дыхание земной твари дорого». За то звери возлюбили его, а птицы летали в самую келью. Однажды медведь объявился. Сергий хлеба кусок отломил, медведю подал. Зверь взял. Назавтра снова пожаловал. Потом стал каждый день приходить. Если не видел Сергия, а кто-то другой клал ему хлеб на колоду, то печалился, хлеба долго не брал и ревел жалобно.
Андрей, следя за рассказом, словно увидел медведя, бравшего хлеб из человеческих рук. Он потянулся за кистью.
– Дозволь мне попробовать. Я медвежьи повадки хорошо изучил, – остановил его робкий Пантюшкин голос. Глаза у мальчонки горели. Видно было, что очень ему хотелось нарисовать медведя.
Андрей с Даниилом переглянулись. Роспись, о которой шла речь, считалась одной из важнейших. Четыре зверя, идущие по кругу, изображали четыре царства. Дракон, пантера и лев были уже написаны. Оставался один медведь. Можно ли доверить такую работу ученику, едва научившемуся писать палаты и травы?
– Приступай, – подумав, сказал Андрей. Даниил возражать не стал.
– Устройство и лепота живой твари достойны восхищения, – прошептал на другой день Патрикей, увидев Пантюшкиного медведя.
Работая над медведем, Пантюшка всё время думал об Устиньке и Медоедке. Может быть, поэтому медведь получился. Конечно, один бы Пантюшка не справился. Андрей всякий раз приходил на помощь.
«Страшный суд» закончили до холодов.
Двадцать шестого октября, в день памяти павших воинов, разобрали леса. Живописцы ушли. После великой работы не хотелось слышать ни похвал ни хулы. Стали стекаться гости: бояре, священники, зажиточные горожане, князь Юрий Холмский с супругой и малолетней сестрой. Разодетые по случаю праздника, гости входили в собор шумно, а войдя, замирали. Тишина в соборе при многолюдстве стояла полнейшая, и казалось, что собор наполняют сладкоголосые звуки. Это два ангела на столбах прижали к губам тонкие длинные трубы.