Богатые - такие разные

Ховач Сьюзан

Я посоветовал ей это вполне добродушно и, вспомнив о давнем обещании, купил антологию поэзии Теннисона, с намерением вручить ей книгу как прощальный подарок. Однако я все еще не решил окончательно, когда уеду домой. Понимая, что мне придется потратить на Хэла больше времени, чем я думал, я написал Сильвии, что приеду к ней в штат Мэн в середине августа, но при этом серьезно думал о том, чтобы остаться в Англии до начала сентября. Небольшие каникулы под парусом на Норфолкских озерах были весьма соблазнительной перспективой.

Тем временем мои уик-энды в Мэллингхэме становились все более продолжительными, и двадцать девятого июня, в день, когда я первоначально планировал отплыть домой, я в очередной

раз, вместе с Дайаной, шел под парусом по озеру Хорси, думая о том, что плыть на утлой лодчонке по Норфолкским озерам бесконечно приятнее, чем тащиться на лайнере через океан.

Мы завершили свой традиционный морской поход не менее традиционной прогулкой по пляжу и укрылись от всего мира в нашей традиционной лощине.

— В этом прелестном месте забываешь обо всем! — заметил я и начал раздевать Дайану.

Мы несколько дней по обычным причинам не занимались любовью, а при свете дня не делали этого уже почти две недели. Дайана почему-то предпочитала натягивать сверху простыни, когда мы уединялись в ее комнате днем, а во время нашей предыдущей прогулки в дюны какая-то группа натуралистов совершенно не вовремя решила понаблюдать за птицами так близко от нас, что под наблюдением могли оказаться и мы в нашей любимой лощине.

— Помните тех ужасных людей на пляже в прошлый раз? — притягивая меня к себе, спросила Дайана.

— Очень хорошо помню. Вы не снимете все остальное?

— Мне холодно. — Она неубедительно изобразила дрожь и добавила, когда я попытался проигнорировать ее жалобу: — Нет, правда, Пол, я замерзаю! Вам не кажется, что дело идет к дождю?

— Вы почти убедили меня в том, что сейчас повалит снег. Боже мой, да посмотрите же вокруг!

Она послушно огляделась. Я расстегнул лифчик и отбросил его в сторону раньше, чем она попыталась протестовать, а следующее мое страстное движение вообще не вызвало никакого протеста.

Воцарилось долгое молчание.

Я посмотрел на ее груди, увидел едва заметные, но несомненные изменения и понял, что наши близкие отношения кончились. Я резко проговорил:

— Вы солгали мне, не так ли? — И когда по ее лицу тихо заструились слезы, я почувствовал, как заскользил от нее по коварному уклону в прошлое.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

«Папа! — плакала Викки. — У меня будет ребенок!» Я был в Нью-Йорке, в роскошном особняке, где она жила после своей свадьбы. «Ну вот, Пол, кажется, у меня будет ребенок», — услышал я голос Долли, вернувшись на десятилетия в прошлое.

Это было в моей квартире в Оксфорде, — под потертым пальто на Долли было платье горничной. Она была блондинкой, с вздернутым носом, который Викки не унаследовала, и с фиалковыми глазами, которые Викки преобразила свойственной ей живостью.

Я хотел остаться с Долли, но не смог, так как уже снова скользил дальше в прошлое, пока не услышал, как мать сказала отцу в доме на Девятнадцатой улице: «У Шарлотты будет ребенок. Полагаю, что нам остается только молиться о том, чтобы он родился здоровым». — «Черт побери, Эдит! — закричал мой бедный отец. Ощущение вины сделало его слишком чувствительным. — Я больше не потерплю никаких ваших упреков по поводу плохой наследственности в семье...»

Мой отец был глуп, но все же не лишен некоторого здравомыслия. Мать была умной женщиной, считавшей, что здравый смысл — это прекрасно, однако он слишком часто говорит о весьма посредственном уме. Все, включая и их самих, считали их брак счастливым и благополучным.

«Брак, — говорила мне мать после смерти отца, когда нам пришлось разбираться с его долгами и расплачиваться с его любовницами, — должен быть не одноколейной железной дорогой, а линией, обеспечивающей

возможность движения в обоих направлениях. Разумеется, ваш отец женился на мне из-за моего состояния — и что тут плохого? Он нуждался в деньгах и был не из тех мужчин, что всегда могли заработать на жизнь способом, приемлемым для человека его класса. Но нельзя сказать, что я отошла от алтаря с пустыми руками. Я получила красивого, очаровательного мужа с хорошими манерами, о котором страстно мечтала любая девушка, особенно из простых, как я. Разумеется, я знала все о других его женщинах, но разве можно было ожидать чего-то другого? Ваш отец никогда не раскрыл ни одной книги, презирая культуру, и надо же было ему как-то развлекаться по вечерам».

Однако мне было всего пятнадцать лет, когда умер отец, и я жил уединенно, потрясенный этим ударом. Я часто боялся отца, но преклонялся перед ним и страстно хотел быть таким, как он. Прошло много лет, прежде чем я смог посмотреть на него так же беспристрастно, как мать, и в последние годы моей юности я испытывал отвращение от мысли о его далеко не благовидной личной жизни.

Тем временем мать с успехом выполнила свое самое заветное желание, дав мне классическое школьное образование. Она ненавидела моих домашних учителей — единственное требование отца в отношении моего образования сводилось к необходимости научить меня читать и писать — и когда выяснилось, что ни один из них не удовлетворял ее высоким меркам, она стала учить меня сама, как в свое время учила мою сестру Шарлотту. Шарлотта была на десять лет старше меня и хорошо относилась к детям. Она бесконечно играла со мной, когда я едва начал ходить, а когда она в восемнадцать лет вышла замуж и ушла из дома, я всю ночь проплакал в подушку. В моем одиноком детстве Шарлотта слишком часто была моим единственным товарищем, и когда я в девять лет стал дядей, то, к сожалению, должен признаться, ревновал к своей племяннице Милдред, как ребенок, который, проснувшись в одно прекрасное утро, понял, что ему придется делить родителей с каким-то нежеланным младенцем.

Чтобы облегчить мои страдания, мать предложила нам с Шарлоттой писать друг другу письма по-гречески. Работа над греческим эпистолярным стилем, думала она, обязательно отвлечет меня от ревности. Шарлотта предложила более гуманный способ, согласно которому я должен был просто приезжать к ней, чтобы видеть — она меня не забывает, но здоровье в то время у меня было плохое, и длинные путешествия из Нью-Йорка в Бостон плохо сказывались на нем, и мне запретили эти поездки.

Я был так огорчен этим решением и так разочарован жизнью в абсолютном затворничестве, что родители снова повели меня к самым выдающимся врачам, но все они говорили, что я безнадежен. Болезнь свирепствовала в семье, обычно минуя женщин и настигая двух мужчин из каждых троих. Некоторые переживали детство. В детстве болезнь переносилась очень тяжело и приводила к осложнениям, например таким, как повреждение основания черепа, нередко кончавшимся смертью. Выжившие в детстве, мужчины Ван Зэйлы были либо от рождения здоровыми, как мой отец, либо о них вообще не упоминали, как, например, о брате отца или о давно забытом двоюродном дедушке, умерших в полной изоляции.

«К сожалению, я должен сказать, что против этого самого ужасного патологического состояния пока еще нет лекарства», — сказал последний доктор.

«К несчастью, это крест, нести который ребенок не может».

Отец вытянулся во весь свой рост. Его роскошные усы протестующе ощетинились. «Вы можете ставить крест на моем сыне, сэр, — заявил он с тупым упрямством, Которым всегда славился, — но я никогда с этим не соглашусь». И повернувшись ко мне с громадным чувством собственного достоинства, он величественно объявил: «Вас вылечу я, мой мальчик».