Богемная трилогия

Левитин Михаил

— Пойдемте, — сказала женщина и повела по перрону. Она провела Трофимова к зданию вокзала и там, найдя свободное место в углу, они сели на скамью.

— Кто вы? — начал нервничать Трофимов. — Что, с моим отцом?

— Ваш отец здоров, — сказала женщина. — И мать, и сестры. У вас хорошая семья.

— Я не понимаю — при чем тут вы и при чем тут, эта телеграмма?

— Это я дала вам ее, — сказала женщина.

— Вы? Зачем?

— Отпустите Лизу, — сказала женщина.

И тут он догадался, собственно,

догадался он почти сразу, он мог дать честное слово, что, встретив эту женщину, он сразу предположил что-то такое, не укладывающееся в сознании, что могло исходить только от Лизы и быть связанным только с ней.

— Что с моими? — крикнул Трофимов. — У меня телеграмма. Вот, вот…

И он стал рвать пуговицы кителя дрожащими руками, пытаясь достать бланк.

— Я виделась с вашей мамой, она жива.

— А отец?

— Он тоже здоров.

— Вы… Вы говорили с ними?

— Да. Я сказала, что вы хороший офицер и очень хороший сын, что вы все время думаете о других людях, я сказала им, что у вас доброе сердце. И еще я сказала, что у вас есть друзья.

— Зачем вы это сделали?

— Отпустите девочку, — повторила она. — Ее любят, пусть будет счастлива, отпустите ее.

— Как вы не понимаете, я тоже люблю ее!

— Нет, не любите. Когда любят — оставляют в покое. Лучше бы вам рассказал об этом мой брат, но его нет сейчас, приходится мне.

— Что же мне делать? — спросил Трофимов после долгого молчания.

— Дай ей свободу, офицер! — неожиданно резко сказала женщина.

— Я не о том. Что же мне делать сейчас, ехать назад?

— Мне кажется, вы должны навестить своих, — сказала женщина. — Вам теперь нечего стыдиться.

— Здесь такая история, — сказал Трофимов. — Вы понимаете, понимаете…

Он чувствовал, что хочет рассказать ей все, его распирали слова, но все это были какие-то мертворожденные слова, осколки слов, они громоздились, как льдинки, друг на друга, когда вырывается из-под гнета льда поток, и теперь душили Трофимова, не давая ни сообразить, ни понять, что же все-таки происходит с ним сейчас, почему хочется броситься в ноги этой чужой старой женщине и жаловаться, жаловаться, почему ему хочется сознаться, что он, кадровый офицер, ненавидит свою службу, ненавидит Германию, ненавидит тех, кто всему на свете предпочитает службу, что ему хочется в отцовский сад, в отцовский сад, но он спросил только: «Что передать Лизе?»

— Привет от Георгия и Марии, — сказала женщина.

Гордая, прямая, она уходила от Трофимова, обходя тюки, чемоданы, тележки носильщиков, всю эту снующую по белому свету братию.

Он хотел предложить ей помощь или попросить ее о помощи, Трофимов не знал — чего он хотел, знал только, что ее надо остановить, что теперь она не появится в его жизни долго, возможно, никогда, но идти за ней не было сил.

37

Сначала

прибыли куклы. Куклы возвращались из тюрьмы. Их освободили первыми. Через неделю должен был приехать сам Георгий.

Куклы и картины ехали в нескольких ящиках и вели себя смирно под наблюдением выпущенных ранее Георгия на свободу бывшего рецидивиста Степана и торгового работника Аркадия Ильича.

На каждой станции по пути к Киеву друзьям хотелось выпить, они выходили на перрон, но тут же возвращались, вспомнив про кукол.

— Целый музей, — сказал Степан. — Вот морока.

— Могока-то, могока, — сказал Аркадий Ильич. — А вот, подставьте себе, сколько эта могока стоит.

— Сколько она может стоить? — спросил Степан. — Не золотые же они?

— Пгоизведения искусства бесценны, мой дгуг, — сказал Аркадий Ильич. — Пгоизведения искусства каждый год поднимаются в цене.

— Что, и моя игрушка поднимается в цене? — спросил Степан.

— Ваша иггушка меньше, потому что это всего лишь габота подмастегья, но она тоже что-то стоит. Я говогю о габотах самого Геоггия.

— Ну неужели так дорого? — спросил Степан.

— Очень. И, заметьте, если мы похитим хоть одну бутылку пива из этого лагька, нас посадят, а скгойся мы со всем этим добгом, никто не обгатит никакого внимания. И здгасьте-пожалуйста, мы с вами — богачи.

— Ты предлагаешь мне… — начал Степан. — Ах ты, жидовская морда!..

— Вы полный идиот, Степан, ничего я вам не пгедлагаю. Неужели я такой дугак, чтобы гади денег отказываться от бессмеггия?

— Какого еще бессмертия?

— Самого настоящего. Как ваша фамилия?

— Вы же знаете.

— Нет, скажите.

— Яцкин.

— Мою вы тоже знаете. Так вот, если в оггомных словагях по искусству будут упоминать мою фамилию и вашу — не удивляйтесь.

— Какую фамилию? Зачем упоминать?

— Потому что мы с вами, догогой Степа, совегшили великое дело, вывезли из тюгьмы и довезли до гогода Киева в целости и сохганности все пгоизведения мастега, сделанные им в неволе, понимаете, Степа, вы и я, а не кто-нибудь дгугой.

— Это обязательно, — согласился Степа. — А как же! В целости и сохранности.

— А посему, догогой мой, и мы теперь с вами не пгосто Яцкин, а человек, внесший свою лепту в газвитие культугы.

— Да ну вас к черту, Аркадий Ильич! — покраснел Яцкин. — Говорили мне ребята — не езди с ним, он тебя заговорит.

— Гебята пгосто завидуют вам, Степа, а я поздгавляю — вы обессмегтили свое имя.

Степан озабоченно посмотрел на ящики, куклы лежали неподвижно и смотрели на него сквозь щели. А ведь и в самом деле красота. Как подумаешь, из чего только они не сделаны куски ваты, катушки, спичечные коробки, подошвы, мешковина, цветы, вилки, пуговицы, вся их тюремная жизнь, все годы здесь — в этих куклах.