Боги глубокого космоса

Кузнецова Дарья Андреевна

Вслед за болванами я просочился в дыру в обшивке. Края пролома были вывернуты наружу; то, что здесь взорвалось, явно взорвалось внутри. Идентифицировать оставшиеся обломки не представлялось возможным, да и времени у меня на это не было, но холодный свет то и дело выхватывал их из общей массы покорёженного метала. Это было что-то большое и тяжёлое, разлетевшееся в мелкие клочки, а взрыв имел по-настоящему чудовищную силу. На моей памяти так взрывались только двигатели.

Добравшись до дыры, ведущей в нужный мне коридор, я дал болвану команду раздвинуть

покорёженные покрытые инеем куски металла, протиснулся внутрь и двинулся вперёд. Несколько раз на моём пути встречались следы более слабых взрывов, попадались останки альдарцев. Машинально отметил, что ни одного целого тела мне так и не встретилось. В одном месте всё вовсе выглядело так, как будто взорвалось не нечто вроде осколочной гранаты, а сам демон.

— Чёрт знает что, — проворчал док, повторяя мои мысли. — Они заглатывали взведённые гранаты?!

— Похоже на то, — мрачно отозвался Гудвин. — Что же у них тут произошло?

— Не знаю, и, честно говоря, даже знать не хочу! — недовольно ответил ему Чак.

Я тем временем дошёл до закрытого шлюза, за которым, если верить моим ощущениям, должно было находиться завоздушенное пространство. Подманив поближе бот, извлёк резак и принялся снимать первую дверь.

Технология проникновения в герметизированные помещения проста и давно отработана. Нет никакого смысла в спасательной операции, если сам спасатель устраивает во вскрываемом отсеке разгерметизацию, впуская внутрь вездесущую пустоту. Для того и придумали такую простую и удобную штуку, как «мембранный колпак» или, по-простому, «пластырь».

Со шлюзовыми дверями проще всего. Вскрывается внешняя, внутрь заходит человек со всем снаряжением, и устанавливает на месте снятой двери тот самый пластырь — тонкую прочную эластичную стенку, призванную герметизировать пролом. Потом вскрывается вторая дверь, давление выравнивается, пластырь прогибается наружу, но — держит. И — вуаля! — мы в кислородной атмосфере, спасаемого можно упаковывать.

Поэтому «боги» очень любят шлюзы и достаточно узкие коридоры: в просторном зале установить пластырь гораздо труднее.

— Да что за хрень?! — не удержался от возгласа я, замирая на месте.

— Что там у тебя? — встревожился Гудвин.

— Помещение герметизированное, здесь вполне достаточно кислорода для дыхания, и температура удовлетворительная, но опять следы тех же взрывов и ни одного целого тела. Чак, ты, конечно, на редкость зануден, но сейчас я готов с тобой согласиться: мне это не нравится. Потому что я не представляю, что могло подобным образом распотрошить корабль альдарцев, и при этом они никак не сумели среагировать. Очень мне не хочется с этим «нечтом» встречаться.

— Мужики, я вам больше скажу, — подал голос Фил. — Я, наконец, сообразил, что не так с этими дырами в обшивке и почему они так странно-симметрично расположены. Взрывались орудия, и два самых больших пролома как раз на месте основных калибров. Цимус в том, что взрываться в них нечему.

— А в самих альдарцах, стало быть, есть чему? — мрачно уточнил я.

— А

я целое тело нашёл, — отстранённо проговорил док. — Ну, как — целое? По сравнению с остальными. А так у него череп треснул, и внутри — каша. Уточню, череп треснул изнутри.

— Взрыв мозга! — одновременно с Филармонией и Гудвином высказался я.

— Идиоты, — вздохнул Аристотель. — Хотя действительно похоже на то. Гудвин, можно я этого с собой прихвачу? Может, пойму, что случилось.

— Бери, если мешаться не будет.

— Не будет, он смирный, — поручился за находку док.

Аристотелем звали нашего доктора, причём это для разнообразия было не прозвище. Хлеще приголубить жизнерадостного дока, чем сделали его родители-историки, было невозможно. Якимцев Аристотель Владимирович. Звучит!

— Есть первый выживший, — оборвал всеобщую болтовню я.

Мы не циники, хотя в это порой сложно поверить; на нашей работе циникам не место. Все эти шутки, болтовня, — результат желания заполнить пустоту, отвлечься, не зацикливаться на чужой трагедии. Потому что ходить по мёртвому, погружённому во мрак и невесомость кораблю, наблюдая застывшие в воздухе капельки чужой крови или даже части тел, всегда страшно. А делать это в тишине страшно вдвойне. И тот, кто говорит, что не боится, либо врёт, либо болен.

— Что там? — тут же откликнулся док.

— Молодая женщина, никаких видимых повреждений нет. На лице следы крови; под носом, возле глаз и, кажется, на ушах, — отчитался я, осторожно укладывая находку в транспортировочный кокон и подключая к его системам. Небольшая мутно-белая капсула изготавливалась из того же материала, что и пластырь, только в отличие от него имела ещё и лёгкий каркас, который позволял конструкции сохранять форму, и к которому крепились системы ЖО.

— Симпатичная? — тут же влез Фил.

— Не знаю, у неё всё лицо в крови, — честно ответил я, заканчивая с упаковкой. После этого как будто стало легче дышать: один живой есть. В коконе с ней точно ничего не случится, а дальше — работа дока. То есть, шансов не выжить у неё практически нет.

Поручив находку заботам болвана, я погрузился в иные слои восприятия. Свет привычно померк перед глазами, зато вокруг раскинулась чёткая картина чужого корабля. Это через пустоту без помощи внешнего оборудования тяжело тянуться, а там, где есть материя, всё проще. Я пробежался по целям, проверяя, все ли по-прежнему живы, потом — по товарищам.

— Док, замри! — резко скомандовал я.

— Ты чего? — уточнил он, но, как и велели, замер.

— Не трогай ту дверь, там… короче, я не знаю, что это, но лучше обойди. Мне кажется, там активировалась какая-то охранная система, — пояснил я. Понять, что мне не понравилось в двери, к которой в нынешний момент примерялся Аристотель, я не мог. В моём субъективном восприятии это выглядело как кислотно-зелёная паутина, затягивающая проём. Вот такие выверты восприятия: всё, что представляло опасность, виделось мне почему-то зелёным, хотя должно было — красным.