Боги войны в атаку не ходят
Шрифт:
— Вот — наш новый дом! — хотел радостно объявить Симкин, но от пережитого за последние дни горло у него перехватило, и на глазах показались слезинки. Получилось просто и грустно:
— Теперь тут жить будем…
Антонина, как всегда, заплакала и обняла мужа.
— Это ничего, — устало шептал Симкин, чтобы не было слышно, как дрожит его голос. — Мы теперь у себя дома. Все будет хорошо.
МИЛОСЕРДНЫЙ ПОТАПЫЧ
Потапычу лет-то уже много, почти восемьдесят. Всякого на своём веку он повидал, и что греха таить —
«Не хуже!» — ответствует Потапыч сам себе и всем жалобщикам, что через нудные о былом причитания норовят старческую слезу из него вышибить. И поясняет: «Ничего мне не жаль: идёт жизнь своим путём — значит, надо так, значит, сверху повеление в этом есть!» Лукавит, конечно, старичок, не совсем на небесное повеление уповает. Поговорка, что каждый — кузнец своего счастья, в голове Потапыча крепко сидит, но спокойнее ему в конце жизни на пути Божьи ссылаться.
Давно уж Потапыч, бывший колхозный агроном, сельский интеллигент и, как водится, безбожник, засомневался в своём безбожничестве и многое чего на эту тему обдумал. Для этого и время, и условия теперь в подмогу, восемнадцать лет, как в городе он со своей старушкой Евдокией Семёновной живёт, в полном, так сказать, благоустройстве.
Уют уютом, а за пенсионные годы сдали они крепко. Потапыч, и без того невысокий, сгорбился, к земле притянулся, ослабел, расстался с бодрым пружинистым шагом. Не хотел он в город перебираться, чуял, что вытянет «аспид каменный» силы его. Но Евдокия Семёновна (тоже из интеллигенции — библиотекарша) к городским благам нацелилась без компромиссов: «Кто тебе, старому, через десять лет дрова колоть будет? Да и надоело твоё село хуже горькой редьки!» — «Ты села толком не видела! то ли возмутился, то ли засвидетельствовал тогда По-тапыч очевидный факт. — Перед носом одни стеллажи и стояли. Пыль да книжки. А у меня — природа, просторы необъятные!»
На самом деле всякого было за их спиной: выросли оба в городе, вот только профессию себе Потапыч избрал самую мирную — агроном; после сельхоза поехал к полям бескрайним и избранницу свою туда завлёк. И от долгих трудовых лет на необъятных просторах полагал себя Потапыч жителем больше деревенским.
После недолгих препирательств просторы осиротели…
Тосковал Потапыч сильно, а потом, заслышав о колхозной разрухе, даже утешился: «Хорошо, хоть своими глазами разорения не вижу!» И, как говорится, смирился он с тем, что смерть встретит не в милых сердцу полях, а в панельной пятиэтажке. Старушка Евдокия Семёновна тем паче ничего иного не желала. В общем, жили они, поживали, да друг в дружке утешение от всех невзгод искали…
Только заприметила с недавних пор Евдокия Семёновна за мужем дорогим вещи странные: уйдёт Потапыч в магазин с наказом молока, творожку купить, а возвращается — будто по лотерее продуктов набрал:
«Мозги, что ли, дома оставляешь? — не выдержала однажды старушка, достав непрошеную банку кофе (аж за сто рублей!). — Ишь — гурман! На это удовольствие десять пенсий не хватит! И к чему нам кофе — раньше времени помереть?» Потапыч смиренно смолчал и даже потупился: «Ругай, миленькая, ругай как следует! За дело!»
Надумала было Евдокия Семёновна, что склероз к супругу подкрался, возраст-то приличный, огорчилась. Присмотрелась, ан нет, по дому дело какое — в порядке у Потапыча голова! Помнит даже, на сколько рубликов пенсию обещали поднять и где очки вчера вечером положил. Только до магазина снарядит — будто вслепую по прилавкам шарил! И поскольку знала Евдокия Семёновна своего благоверного как облупленного, то смекнула, что за странными фортелями загадка какая-то кроется. Только вот разгадка не спешила покров сбросить: Потапыч исправно молчал, а вне плана появлялось то печенье, то молоко сгущённое. Вроде и мелочь, рублей двадцать — тридцать, однако ж хиленькому бюджету урон.
Терпела Евдокия Семёновна растраты, терпела, пока не выдала мужу в магазин тысячу. И два раза наказала: смотри, старый, не греби всё подряд, сейчас в супермаркетах специально людям телеги всучивают, такой прицеп заполнить и вороха денег не хватит.
Не помогло! Припёрся Потапыч с нежданной поклажей: получите, супруга драгоценная, сдачу бутылкой водки! Евдокия Семёновна только ахнула:
— Водка к чему? Ведь не пьём!
— Компресс тебе делать, колени-то болят! — ответствовал Потапыч, опуская, однако же, глаза. Чуяла кошка, чьё мясо съела!
А бутылка красивая — ничего не скажешь: с позолоченным горлышком, узорчатым гербом! Смекнула Евдокия Семёновна, что такая красота неописанная — скорее на выставку, чем на лекарство, заглянула в чек да на стул и опустилась.
— В своём ли ты уме, старче?! Компресс за триста рублей!
— Гости дорогие, может, приедут! Выставим, порадуем!
— Чем порадуем, что последние деньги пуляем? Да и кто приедет?
— Как-то вышло так, Евдокия… — вздохнул горько старик.
Вопиющая растрата сподвигла Евдокию Семёновну на слежку, и как узрела она, в чём дело, так в ногах сил чуть не лишилась: кто бы подумал, что старый Потапыч ещё на амуры способен?!
Однако, так и есть — стоит посреди магазина красавица молоденькая, румяная, в расшитом высоком кокошнике; столик перед ней на манер прилавка, и распинается она оттуда, как из скворечника: подходите, мол, граждане любезные, чай «Липтон» посмотреть, прикупить.
И Потапыч тут же отирается. Да не узнать его — словно подменили: двадцать годов сбросил, аки груз окаянный! Шея гордая, петушиная, в глазах блеск гончий! Слушает эту зазывалу ряженую, коробки с чаем перебирает — деловито, будто понимает чего, а сам… всё глазками умилёнными по красавице стреляет… «Э-э! Да они беседу ведут, словно голубки! — прошибло старушку-следопытку негодование. — Старый хрыч, уж и седины нет — одна лысина пергаментная, а бес-то в рёбра припустил!»