Богомолье (сборник)
Шрифт:
Свое помню: мои двое… прапорщики были, скорого обучения… месяц, бывало, письма не получаешь, и то надумаешься!.. А жили мы в достатке: и домик в Ярославле, и в Череповце мучное дело налажено, – и то какое беспокойство! А тут одна старуха, за все про все.
Так и не показался. Справки ей Смирновы наводили, – ответили так, что в плену. А потом товарищ его в дом писал, что убит в бою, – через год уже. Ну, поплакала – и опять крутись…
А тут и пошло самое-то крутило, смута… Господ Смирновых описали в комитет, выдали старухе пять пудов ржи, да хомут еще, да зеркало. Просила корову, на сирот, а ей – телка! Понятно, ей обидно, плакалась: «Куды мне хомут, у меня свой хомут!..»
«А ты не завиствуй, – говорят, – мы тебе зеркало какое дали, всего увидишь!»
Вот и поговори. А чего
«У меня, – говорит, – кормильца убили…»
«Ну что ж, что убили… такую уж присягу принимал!..»
Все и разговоры.
А как стали тащить-то, комбедные-то эти как пошли вертеть, – опять старуху отшили: пожаловали ведерко патки, с сараевского заводу, да овцу. А на патошном восемнадцать коров было, глядеть страшно! Слышит старуха – бабенке одной пегую определили, а бабенка молодая, вдовая, без детей, с Ленькой она гуляла, с куманистом главным… Старик один так их величал, очень значительно! Куманисты… Ну, понятно, обидно: гулящей кобыле корову дали, а на сирот – овцу! Вот и пошла старуха к Леньке Астапову. Рассукин-то сукин был!.. Я его самолично за виски трепал, как он у меня струмент унес, – лес мы тогда сводили. Знала, понятно, и старуха, какой сукин сын-вор был и мужики сколько его лупили… ну а все, думается, совести-то, может, у него осталось… А дело такое было… это тоже знать нужно.
С войны он загодя еще сбег и у смирновского лесника скрывался. Он потом того лесника на расстрел присудил, в город угнали, что уж там – неизвестно. Будто народный лес продавал! Во какой, сукин сын! Ходила старуха по грибы да на Леньку в чащах и напоролась!.. Заяви она кому следует – сейчас бы его полевым судом, как дизелтир!.. Ну, он ее, конечно, застращал: спалю! Да еще магарычу с нее затребовал: махорки да самогону принеси, а то обязательно спалю! Въелся в ее, как клещ! Ну, напугалась, доставила ему, глупая… а он будто еще и нехорошо с ней сделал… В лесу чего кто увидит! А лесник-то про все его подвиги потом рассказывал. Во какой, су-кин сын!
Ну, пошла она к Леньке… А уж он так тогда поднялся – шапку, смотри, держи! Все полномочии ему, коту, от ихней власти, сам все делил-теребил по именьям да заводам и всякие пустые слова умел, без пути городит… Такого-то образования в остроге сколько угодно – дери-крой! Ну, приходит к нему в волость, в победный их комитет… – а прозывается бе-дный! – про обиду свою уж и не вспоминает – нужда-то уж все стирает, – в ноги им повалилась: «Призрите на сироток… ваше благородие!»
Во-от как! Она мне сама всю эту историю рассказывала, слушать неприятно. И было это для нее как знак судьбы… По народу бы теперь походить-послушать… поймешь, какая это тайна – жизнь, чего показывает… Я так соображаю, что либо народу гибель, либо, если выбьется из этой заразы, должен обязательно просветлеть: всех посетил Господь гневом. Ну, пала перед ним: «Вовсе уж помираем, оголодали… заработать негде, сами знаете, все казенное стало… Хоть самую плохонькую коровчонку определите, с патошного-то, по вашему закону!..»
«Нет у нас плохоньких – все первый сорт!»
Ну, в легкий час угодила.
Сначала было заломался: «А ты кто такая?.. Что я вас, гражданка, не помню!..»
Ну, объяснила: «Да Пигачовы-то мы, сироты… с Волокуш, крайний двор…»
Признал. Надел шапку свою баранью, со звездой, палец поднял: «Пиши ей, – подручному своему адъютанту, Ваське, своякову сыну старухину, – пиши ей мандат по моему указу, что вот по ее бедности от народной власти определяю от кулаков-кровопийц Сараевых с завода корову… Как твое фамилие?..»
Старуха говорит опять: «Да, чай, сами знаете… Пигачовы мы…»
«Мало чего, – говорит, – знаю, а мне требуется!» Ну, форсу напустил. Имя как?.. Мнительно уж тут ей стало – допрос такой строгий, и все записывают. Думаться стало – не смеются ли уж над ней… Тут он ей и присудил: «За твою верность нашей власти даю тебе корову! Можете выбирать любую!»
У ней и ноги ушли – не ждала! Сейчас ее на завод – выбирай! Тут она прямо заробела. Я сараевских коров очень хорошо знал: одна к одной, не коровы, а го-ры! По четыре сотенки были, как слоны! А сами знаете, какие у мужиков коровенки, – коза! А семеро еще коров стояло. Как увида-ла… стоят горами, не подойдешь! И уж
А оне все, будто одинаки, – до чего огромадные! И страшно-то ей, и бедность-то одолела – а тут такое счастье, не передохнешь! А он-то ее дурачит, ломается: «Желаете эту, самую огромадную… первая самая корова?! Ради твоей бедности… и пущай все знают, как мы…»
И действительно, ведет к ней невиданную корову, сам ее помню, голанской породы, черно-белая, пегая, рожки, правда, не очень велики, а лик строгий… Потому я помню, что у Сараевых ее торговал, только не продали. Ведерная корова была, по пятому телку. Старуха в ноги упала, уж и себя не помнит – и крестится-то, и плачет… Первую ведь коровку за всю-то жизнь заводит – бедно уж очень жили. И как раз под масть, черная с белым, в хозяина-покойника…
«Может, – говорит, – смеешься?»
Ну не верит! А он над ней командует-мудрует, как… главнокомандующий какой: «От моего имени, полномочие по дикрету! Веди смело, никто не имеет права отобрать!.. У нас строго».
Вывели ей корову на дорогу, поставили.
«Постерегите, кормильцы… – говорит, – к куме забегу на минутку, богословлюсь…»
Ну, тут же оборотилась, с вербочкой со святой бежит, крестится, платок съехал… Те гогочут, народ высыпал, смотрит… а старуха уж ничего не видит, не слышит – погнала в Волокуши, домой к себе. Бежит – ног под собой не чует. Четыре версты простегала – не видала. А корова идет строго, шаг у ней мерный, бочища – старуха близко и подойти опасается. То с краю забежит, то с головы оглянет. Морда страшенная, ноздри в кулак, подгрудок до земли, ну и вымя… котел артельный!.. А глаза – во какие, строгие, глядеть страшно, будто чего сказать могут! Тогда еще ей, старухе-то, чего-то в сердце толкнуло… Подогнала к Волокушам – место глухое, елки – ка-ак она затруби-ит!.. – по лесу-то как громом прокатило! Глазища на старуху уставила, прямо в нее мычит, жаром дышит, ноздрями перебирает-сопит, страшно старухе стало. А зимой дело было, уж заполдни. Народ по избам, старухин-то двор с краю, – никто этого дела не знает. Снег да лес, да она с коровой страшенной этой. Ну, ворота отворила, загонять… А та не желает в ворота… непривышная, понятно, к такому постою да и пуганая, что ли… петуха пугается! Рогом на петуха, бодаться-брыкаться… никак в ворота не хочет! Измаялась с ней старуха, смокла. А невестка пластом лежит, неможет. Ребятишки повыскакали, визжать… А та еще пуще упрямится, хвостом стегает, к дороге воротит, в снегу увязла… Прыгала-прыгала за ней старуха, валенок утопила, задвохнулась – никак! И плачет, и закрещивает: «Красавка-Красавка… Господи Сусе, помоги…»
Никак. Стоит – снег обнюхивает – сопит, боками водит… Покликала уж старуха соседа… Старик бедовый был, завиствовал, что патошники, бывало, ей помогали. Ну, вышел, – бобыль он был. Рада уж старуха, что народу-то никого, еще не прознали, – деревня-то лесовая, в один порядок… И уж так-то ей хотелось корову во двор поскорей втащить, – народ-то ненавиствует, испортют еще с дурного глазу…
Ну, старик, как водится, – корову принимать, помогать… Старуха корочку ей сует, – нет! Так морду прочь и воротит. Стал старик веником ее кропить-осенять, окрещивает-махает… А она к этому обычаю, пожалуй, непривышна – пуще напугалась! Задом бить принялась – так снег и полетел! Как старуха ни исхитрялась – голову-то ей в ворота направить, – никак! Да еще рогами норовит… А тот все веником! Старуха уж стала ему кричать: «Не пужай веником… нескладный!..»
А он ей свои резоны. «Я, – кричит, – ее не пужаю!.. А коль она намоленой воды пужается… уж не от меня это, а чего-то ее не допущает!..»
Заганул ей… А она уж и допрежде заробела-надумалась…
«Да чего ж, – говорит, – не пущает-то… Господи Сусе?..»
«Ну уж это нам неизвестно, а… Господь уж, значит, не богословляет…»
А сам на нее глядит, будто чего и знает!
«И масть-то вон у ней такая… гробовая!.. Да ты, – говорит, – сама-то на глаза-то ей погляди… Ну?! Каки глаза-то у ей, а?! Слезы у ей на глазах-то… С чего такое?!»