Бои местного значения
Шрифт:
– Как же, помню…
– Ну вот. Так и выходит, что нам и пугаться чересчур не следует, но и расхолаживаться – тем более. Знаете ведь, сапер ошибается лишь два раза в жизни…
– Я слышал, что один.
– Нет, первый раз – когда решает в саперы пойти. Вы свой лимит выбрали, больше – нельзя.
В итоге того долгого, неспешного разговора, перебрав все мыслимые и теоретически допустимые варианты, они пришли к выводу, что самое лучшее было бы обзавестись минимум тремя-четырьмя комплектами подлинных документов, позволяющих ездить в поездах, останавливаться в гостиницах, более-менее
– Не слишком ли сложно? – усомнился Шестаков. – Я слышал, уголовники ухитряются годами по подложным документам жить, и ничего…
– С уголовниками нам равняться нечего. У них система отлаженная, воровские «малины» да притоны в каждом городе, опыт соответствующий. Да и цена ошибки другая – год-два тюрьмы или лагеря, а что с нами сделают, если, упаси Бог?..
Спорить с Власьевым было трудно. А при мысли о том, что будет в случае поимки, Шестакова снова аж затошнило. Но где, в самом деле, они могут взять подлинные паспорта, да еще и по нескольку штук на каждого, и не только паспорта, ведь Власьев сказал, что без командировочных удостоверений, броней и всяких других бумаг ни в поезд сесть, ни в самой захолустной гостинице переночевать.
И вдруг мгновенно, словно озарение на него снизошло, Шестаков испытал одновременно и радость, что так просто можно решить вроде бы неразрешимую проблему, и подобие гордости за себя: мол, не такой я оторванный от жизни чинуша, как вообразил Власьев, и тут же – недоумение.
Как-то не замечал он раньше за собой таких способностей. Решения возникающих проблем он обычно находил путем долгих, напряженных, подчас мучительных раздумий и сомнений. Знал, что многие считают его тяжелодумом, и для самоуспокоения называл это рассудительностью и основательностью. Результаты ведь чаще всего оказывались в его пользу…
И также непонятно отчего, он не стал сразу раскрывать товарищу своих планов. Сказал только, что знает, где без особого труда можно взять необходимое, причем почти в неограниченных количествах и отвечающее любым, самым строгим требованиям.
Власьев кивнул.
– Вот и хорошо. А далеко ли?
– Не слишком. За пару суток обернемся…
…Выехали затемно, чтобы попасть в леспромхоз к началу утренней смены. Там у Власьева тоже были знакомые, и посадили их на паровоз без всяких. Нужно Алексанычу с кумом в Торжок, ну и ладно. И что за кум – никто не спросил. Кум и кум, за десять-то лет, пока церкви всерьез и сплошь рушить не стали и попов изводить, сколько в своем районе и в соседних районах тоже детей поперекрестили. И своих кумовьев не упомнишь, где уж до чужих.
Власьев одет был в старый овчинный полушубок, заячью шапку и мохнатые собачьи унты, как всегда почти, за исключением особых случаев, одевался по погоде, а Шестакова, согласно легенде, нарядили по-городскому – в неновое, но еще приличное драповое пальто, юфтевые сапоги и кожаную, с мехом, шапку вроде кубанки, какие в моде были в конце двадцатых годов, но и сейчас их еще донашивали мелкие и мельчайшие начальники.
В кармане у него лежало удостоверение сержанта госбезопасности с неузнаваемо переделанной фамилией
Голову ему постригли почти наголо, оставшийся ежик и уже сильно пробившиеся усы подкрасили в почти черный цвет, а главное, Зоя, разыскав среди власьевских химикатов пузырек с коллодием, сделала мужу устрашающего вида шрам от виска и до угла рта.
– Дня два-три точно продержится, а то и больше. Даже умываться можно. Потребуется – спиртом смоешь.
– Пузырек с собой возьмем, всегда подновить можно будет, – успокоил ее Власьев.
Вдруг Шестаков заметил, что Зоя слишком уж внимательно всматривается в его лицо.
– Что такое?
– Знаешь, Гриша, как-то ты непонятно меняешься. Неужели… от переживаний?
– Не понял, как меняюсь? – Он взглянул в зеркало и ничего особенного не заметил. Похудел разве?
– Трудно это объяснить, но какой-то ты не такой становишься. Щеки запали, морщины разгладились, и взгляд другой… Я бы сказала – помолодел даже…
– Чему же тут удивляться? – включился в разговор Власьев. – То человек двадцать лет себя насиловал, совесть и страх попеременно его изнутри выжигали, а теперь наконец сам собой становится. Отъелся вдобавок, отоспался. По мне, так на бывшего юнкера он сейчас куда больше похож. Вы его военные снимки видели?
– Видела… – В голосе ее все равно отчетливо читалось сомнение.
Конечно, жене виднее, чем другу. Она ведь не только меняющееся лицо имела в виду, она и о нескольких последних ночах помнила. Таким он раньше никогда не был. После особенно бурного пароксизма взаимной страсти она тоже спросила: «Что это с нами, Гриша?»
А он ответил: «На грани жизни и смерти все чувства обостряются. Эти – в особенности».
Зоя только хмыкнула неопределенно и отвернулась лицом к стене.
…Власьев установил на треноге пластиночный фотоаппарат «Агфа» с двойным мехом, пыхнул магнием и через час уже вклеивал в удостоверение чекиста в меру тускловатую фотографию. Дорисовал на уголке сектор фиолетовой, чуть вдавленной в бумагу печати.
– Сойдет, пожалуй. Если в лупу специально не рассматривать.
Шестаков тоже вгляделся. Нет, на его взгляд, подделка вообще неразличима. А узнать его да почти и невозможно. Сравнил этот снимок с тем, что был в его наркомовском удостоверении. Если и будет у розыскников фотография, переснятая с хранящегося в канцелярии Совнаркома, или где там еще, личного дела, так ничем она им не поможет. Особенно, конечно, менял его внешность шрам.
А уже когда уходили они из дома, в сенях его вдруг остановила Зоя, уже попрощавшись:
– А ты ко мне вернешься, Гриша, или насовсем?
– Да о чем ты? – не понял, даже испугался Шестаков.
– О том. Слишком ты стал непонятным для меня, чужим даже. И всего за четыре дня. Еще через неделю что будет? Но ты все же вернись, хоть ненадолго. Ребятам же не объяснишь.
Ему вдруг стало и горько, и страшно, но что ответить жене, он не знал. Махнул рукой как-то растерянно: «Ну ты совсем говоришь что-то несусветное, Зоя, куда же мне без тебя?» – еще раз неловко зацепил губами ее щеку и выскочил наружу торопливее, чем следовало бы.