Боль

– Ну, что с тобой?

– Болит.

– Здесь? – он как всегда безошибочно указал точное место.

– Да.

– Разве это «болит»? – голос его звучал недовольно, хотя я чувствовала, что он очень рад нашей встрече. Поэтому просто промолчала.

– Ладно, паникерша… Давай руку.

Я с готовностью протянула ему ладонь.

…Я познакомилась с ним, еще когда сидела на горшке. В буквальном смысле, пока воспитательница Татьяна Николаевна бегала к заведующей вызывать «Скорую». Горшок придвинули вплотную к стене, чтобы я не упала, даже если станет совсем плохо. Остальным детям в группе наказали следить за мной и помогать,

если что, только им это было малоинтересно. Только один мальчик подошел ко мне, самый высокий в группе – я еще не знала его имени, потому что перевелась всего два дня назад. На лице у него были непропорционально большие очки, а поскольку я в то время еще не знала слова «непропорционально», они казались мне просто огромными.

Он подошел, сел передо мной на пол и спросил очень серьезно:

– Тебе плохо?

Я не могла отвечать и двигать головой, просто изо всех сил зажмурила глаза.

– Ладно. – сказал он. – Давай руку.

Совсем как сейчас, только тогда он постоянно путал буквы «Л» и «Р».

– Радно. Давай луку.

Он просидел, держа мою руку и глядя на меня своими огромными из-за очков глазами, до приезда «Скорой помощи», хотя Татьяна Николаевна несколько раз пыталась отогнать его, не без основания полагая, что «это может быть заразно». И скорая увезла уже не меня – я полностью реабилитировала себя, исполнив перед докторами новогодний танец снежинки, – а этого мальчика, с диагнозом «острое пищевое отравление». Но уже на другой день мальчик в очках снова был в группе.

– А как же отравление? – спросила я его.

– Спроси у паука, – ответил он.

– Какого паука?! – В детстве я умела как никогда широко открывать глаза.

– Того, что в больнице.

Я представила себе, как паук сидит на горшке, и мне стало смешно. Так я познакомилась с Валерой, хотя он предпочитал называть себя «Варелой». Меня, кстати, он звал «Эрвилой». У него была масса достоинств: и рост, благодаря которому играть с ним в прятки было одно удовольствие, и очки, каких не было больше ни у кого в группе, и то, как он переставлял буквы в словах. Моего трехлетнего жизненного опыта было недостаточно, чтобы понять, что отношения, начавшиеся на горшке, в некотором роде изначально обречены. В них, как сказал однажды мой братишка, откладывая в сторону журнал с комиксами, «слишком много прозы».

– Все? – спросил Валера, отпуская мою руку.

– Да, спасибо. Все совершенно прошло.

– Ты разбаловалась: второй раз беспокоишь меня из-за пустяков. Так ты совсем разучишься терпеть боль. А иногда организму полезно самостоятельно справляться со своими проблемами.

– Да? А я из-за этого даже заснуть сегодня не смогла. Знаешь, как испугалась?

– Знаю. Я же говорю, паникерша.

Я внимательно прислушалась к ощущениям тела. Нет, не осталось ничего, что вызывало бы дискомфорт, ни боли, ни тревоги, ни беспокойства – только тепло, только уют и приятная расслабленность.

Мысль совершила непоследовательный скачок с того, что внутри на того, что снаружи. Почему у него такое некрасивое лицо? Даже не некрасивое, а… простое. Слишком простое, если так можно сказать. И эта уродливая оправа…

– Почему ты не избавишься от очков?

– Потому что контактных линз с такими диоптриями не существует.

– Я не об этом. Почему ты не избавишься от них насовсем? Как от всего остального.

– Не знаю… Привык, наверное. Они у меня почти с рождения. Кроме того, неизвестно, как это отразится на моем внутреннем зрении.

– Валер… – просительно начала я. – А расскажи,

как ты это делаешь?

– Что?

– Ну, избавляешься от боли.

– Лучше сказать: отдаешь. Тебе правда интересно?

Я отчаянно зажмурила глаза.

– Тогда смотри. – Валера сел прямо, как всегда сидел в классе за последней партой. Лицо его приняло выражение полного сосредоточения. – После того, как я взял на себя чужую боль – иногда ее очагов несколько, иногда всего один, как сейчас – я собираю ее в одной точке. Боль перемещается как кровь по сосудам, только медленнее, вот так… – Он показал указательным пальцем в то место на своем теле, к которому я всю ночь по настоянию мамы прикладывала теплую грелку, и медленно повел пальцем вверх. – Вот так, пока вся боль не соберется в определенной точке, вот здесь. – Палец остановился на лбу, посередине, чуть выше линии бровей.

– У меня там болело, когда было воспаление среднего уха, – вспомнила я.

– Помню. Не отвлекай! – недовольно отмахнулся Валера. – Только у меня в этом месте не среднее ухо, а скорее средний глаз. Он открывается сам, когда завершается концентрация, накопление боли, и мне достаточно посмотреть им на кого-нибудь, чтобы отдать накопленное ему. Вот так.

Я испугалась, что Валера сейчас обернется ко мне, посмотрит на меня зло прищуренным третьим глазом и все вернется опять. Но он встал с дивана и подошел к окну, где последние полчаса тщетно билась о стекло большая и злая, как всегда бывает в августе, черная муха. Под пристальным взглядом Валеры муха перестала жужжать как подбитый бомбардировщик, спикировала на подоконник и поползла куда-то.

– Вот и ты такая же, – обернувшись от окна, сказал Валера. – Приземленная.

– Слушай, – сказала я. – А ты никогда не пробовал делиться болью с человеком?

К моему удивлению, Валерий смутился.

– Пробовал, – признался он. – Один раз, в пятом классе. У меня тогда был чудовищный насморк, а Пашка Степанцов ходил гордый как первый индюк в космосе, оттого что его голос собирались записывать для радио…

– Помню!

Я рассмеялась – это действительно было смешно. То «пвеквасное далеко» мне, боюсь, не забыть никогда.

– Зато потом я провожал его к стоматологу. Ворвался в кабинет, сел в соседнее кресло и взял за руку. А потом все думал, куда бы, кому бы отдать такое счастье. Но у них там все было стерильно, никаких насекомых, поэтому теперь у меня во рту одна чужая пломба.

– И больше ты никогда не экспериментировал на людях?

– Больше никогда.

– А у того, что ты делаешь, есть какое-нибудь название.

– Наверное. Может быть, сочувствие?

– Валер… – сказала я, немного стыдясь собственных интонаций. – Мама последнее время замучила своими жалобами… Может быть, ты зайдешь к нам сегодня вечером?

– А он хороший мальчик, – заметила мама уже после Валериного ухода. – Почему ты не познакомила нас раньше?

– Не представлялось возможности, – ответила я.

На самом деле я знакомила их раз семь, просто у моей мамы удивительно избирательная память.

– Такой серьезный, – продолжила она начатую мысль. – Даже с женщинами старше себя здоровается за руку. И совсем не страшный. Я имею в виду, внешне. Только эти очки…

– У него с детства плохое зрение, мама.

– Очень жаль… – рассеянно произнесла она, думая уже о другом. – Почему-то я сегодня чувствую себя необыкновенно легко. Никакой тяжести, представляешь? – Она приблизила губы к моему уху, горячо и щекотно зашептала: – Знаешь, мне даже хочется снова немного потанцевать!