Шрифт:
ОЛЬГА ОЛЕГОВНА БОГУСЛАВСКАЯ
Боль
ОТ АВТОРА
Я всегда знала, что буду писать, но не знала, что буду писать об этом.
Я была очень счастлива в детстве.
Мы ссорились с родителями, я убегала из дому, но меня любили - так, что я всегда чувствовала себя залитой солнечным светом. В школе учили тому, что только несчастный, обездоленный человек может понять чужую боль. А оказалось, все наоборот.
Первый судебный очерк я написала, попав в детский дом. Для меня детский дом - это то, чего не может быть. Мать не может бросить ребенка. Ребенок не может жить без матери, иначе откуда
Объяснить ничего нельзя. Можно только попробовать помочь. И я жадно ухватилась за этот дар судьбы. Возможность помочь - это ведь награда, особая милость. Чувство, которое испытывает человек, хоть на мгновение облегчивший чью-то неподъемную ношу, - это то, что не с чем сравнить. Я и не пыталась. Я просто поняла, что судьба ко мне благосклонна.
Сколько раз меня спрашивали: есть ли прок от этих публикаций? Бессонница есть, а ещё что?
А ещё вот что.
Люди, которые вышли из тюрьмы раньше срока. Ни в чем не виноватые люди.
Достойный приговор суда.
Убитых не вернуть, но несправедливость сводит с ума. Кто этого не пережил, тот не знает, что после прерванной жизни есть другая, и она гораздо трудней той, первой.
А ещё бывает, когда дело не в тюрьме и не в приговоре, а просто нужно, чтобы тебя слушали и не прерывали.
Сейчас, когда я пишу эти строки, в Московском городском суде слушается дело об убийстве Оли Михеевой и Ксюши Быковой. Оле было шестнадцать, а Ксюше шесть лет. Подросток, который их убил, признан невменяемым. Его направят на лечение, а потом он вернется домой. А Оля и Ксюша не вернутся.
Ольга Михеева, мать убитых детей, в суд прийти не смогла.
Передо мной на длинной пустой лавке сидит их отец. Судья оглашает материалы дела: тридцать четыре и двадцать семь ножевых ранений... Оля кричала "Не надо!", а Ксюша ещё успела достать пластырь. Пластырь нашли в ванной вместе с ножом. Если бы Павел Быков мог заплакать...
Пока я жива, я буду рядом.
Пока не кончатся слова, я буду писать.
"Когда тебя перестает сжигать любовь, другие люди начинают умирать от холода..."
Глава I
Знак судьбы
Лялечка
Из постановления о возбуждении уголовного дела: "2 августа 1987 года около 3 часов ночи в квартире по месту жительства был обнаружен труп гр-ки Букатовой Л.А., 1953 года рождения (г. Москва, Нагатинская набережная, д. 12, кв. 18) с множественными колото-резаными ранами в области шеи..."
Запись разговора с магнитофонной пленки дежурной части ГУВД Мосгорисполкома.
– Здравствуйте.
– Алло, девушка, у нас маму убило.
– Кто маму убил?
– Не знаю.
– Как не знаешь, а где вы были в этот момент?
– Гулял.
– Пришли, в каком состоянии её застали?
– Лежит.
– А почему вы думаете, что её убили?
– Потому что кровь.
– Пожалуйста, улицу... Где мама работает?
– Мосшвея.
– Сейчас подъедем к тебе, обстановку, ничего не трогай.
Конец. 2 часа 38 минут. Оператор Кокушкина.
Что было с оператором Кокушкиной в 2 часа 39 минут 2 августа 1987
А вот что в это же самое время происходило с сыном - не представляю. Хотя именно этот вопрос больше года терзал мое сознание. И я, не получив на него никакого ответа, больше года не могла заставить себя сесть за стол и написать, как все произошло. А потом я поняла, что, скорее всего, мое недоумение вызвано уже давно и широко распространившимся романтическим представлением о том, что в словарях принято называть развратом. Дело, очевидно, в том, что разврат, по словарю Ушакова, "все дурное с моральной точки зрения" - до того стал нам привычен, что он, во-первых, никого уже очень сильно не трогает и, во-вторых, даже приобрел некую поэтическую окраску. И большинство из нас не только на него никак не реагирует, но даже его слегка идеализирует. Ближайший пример последнего - я. Зная, что мне предстоит рассказ о безнаказанном, лишь чуть-чуть припугнутом и никак не оцененном многолетнем разврате, который творился на виду у многих людей, я долгие месяцы мучилась, пытаясь навязать отчаяние и тоску тому, кто ни сном ни духом, ни в тоске, ни в отчаянии замечен не был.
Я старалась оживить свое воображение картинами внезапных вспышек запоздалого раскаяния того, кто совершил святотатство, - хотя все, что мне было доподлинно известно из материалов дела, ничего даже отдаленно похожего не содержало. И что же? Я все равно витала в облаках. Мне хотелось, чтобы из непроходимой грязищи вдруг проклюнулся цветок. Мне хотелось, чтобы осквернение святыни хоть ненадолго, да окрасилось чем-то человечески горячим, теплым... Разврат не вырабатывает тепла. И все мы об этом знаем. Но хочется думать...
Лариса Букатова родила сына Игоря, когда ей было 16 лет. За отца своего единственного ребенка она позже вышла замуж, потом муж от неё ушел, застав с другим, - и ребенок пошел по рукам. Я могу быть неточна в деталях, за что заранее прошу меня извинить, - прошло много времени, кое-что в памяти затушевалось - так вот, если не ошибаюсь, ребенок сначала жил у отца, потом его взяла бабушка, а потом он стал жить с матерью. Отец к этому времени участия в его жизни уже не принимал, бабушка страдала тяжелым психическим заболеванием, из-за которого много времени проводила в больницах, а мать - мать была проституткой. Официально - швеей-надомницей, с жалованьем 35-40 рублей в месяц1.
Сначала, как показали многочисленные свидетели по делу, Игорь матерью восхищался. Она ему нравилась, они друг друга понимали с полуслова, Игорь беспрекословно выполнял все Ларисины просьбы: убрать, вымыть пол, посуду, сходить в магазин. Ему, очевидно, нравилось, что у матери много денег и что она легко с ними расстается. В доме бывал народ. Лариса иногда ходила с ним в рестораны...
Со временем, приглядевшись к людям повнимательней, послушав самых нарядных и веселых, Игорь сделал для себя один важный вывод: он понял, что тот, у кого есть деньги, имеет явное право распоряжаться и командовать теми, у кого их нет.