Боль
Шрифт:
Приходя куда-нибудь, где был рояль - во Дворец культуры, в кинотеатр, в гости, - Женя непременно садился за инструмент и подолгу, если не гнали, играл нечто грустное и величественное, как закат. И музыкант со второго этажа Аркадий Семенович слушал его с замиранием сердца. Аркадий Семенович не пришел с фронта. И жена его, врач, не пришла с фронта. Мать осталась. Говорят, прописала племянницу.
– Я чай поставила.
– Вера вошла в комнату умытая и подкрашенная. Считаешь?.. Я как стану к окну, так и считаю. Из нашего класса только ты пришел
– Нет, - сказал Васька.
Внизу во дворе парни, которым, когда он уходил на войну, было лет по двенадцать, не вынимая рук из карманов, играли в мяч. Став кружком, они легонько перебрасывали мяч друг другу. Били пяткой из-за спины, били головой, но в основном легонько баночкой или носком. Девчонки линдачили у нагретой солнцем стены. Под окнами, где до войны жил Адам.
Длинный несуразный Адам.
Отец его был машинистом. Приехали они в Ленинград из Минска. Наверное, поменялись.
Сначала во дворе появился отец Адама в новой кожаной фуражке, осмотрелся, подвигал кадыком то ли в знак одобрения, то ли в знак грусти. Потом Адам вылез - руки его так далеко выпирали из рукавов, как ни у кого из мальчишек, хотя у всех рукава были короткими, - Адам, угловатый и меланхоличный, предтеча нового племени человеков, у которых главными на лице стали уши.
Дня через два он подошел к Ваське и спросил:
– Говорят, твоя матка курва?
Васька, не моргнув, выдал ему одну плюху за "матку" - это слово он считал оскорбительным, - другую за "курву" - это слово он тоже считал нехорошим, - да таких две, что за разъяснениями вечером к ним пришел Адамов отец и привел с собой сына с заплывшими глазами.
– За что?
– спросил машинист.
Васькина мать коротко глянула на Ваську: к ней с такими разборами заявлялись часто, она предпочитала, чтобы Васька сам объяснялся.
– За вопросы, - ответил Васька.
– Какие?
– Спросить нельзя?
– пробурчал Адам.
Машинист настоятельно попросил его повторить вопросы - мол, это нужно для справедливости.
Адам повторил уныло.
– Извините, - сказал машинист побледневшей, стиснувшей зубы Васькиной матери.
– Мы домой спустимся. У него очи запухли, еще у него дупа запухнет...
Нужно отдать справедливость Адаму - не ревел Адам, кряхтел только.
А недели через две, к Адаму уже попривыкли малость, появился Барон, мослатый нахальный шестимесячный дог. Эти двое с первого этажа так громко стенали и скулили, угнетенные несправедливым разделением труда: "Сам на паровозе катается на юг и на Черное море, а мы с тобой дрова коли, как рабы Рима, полы скреби, кухарь, уроки учи..." - что женщины соседки, по большей части ответственные квартиросъемщицы, провозгласили Адама, а заодно и Барона, "бедными сиротками", поскольку Адам единственный во дворе рос без матери, и принялись ему все прощать. А он крутил на подоконнике патефон, учил Барона считать до ста, и оба не давали прохода девчонкам.
Как-то
Может быть, через час Адам появился у Нинки и отдал ей все свои краски - и акварельные, и масляные - и свернутую в рулон бумагу.
– Батя говорит, я их без соображения тру. А ты их на хорошее употребишь, - сказал он, жестко произнося "р".
После Адама и некоторые другие мальчишки, поняв тщетность своих живописных усилий, а рисовали во дворе все, вручили краски и кисти Нинке. Отдавали даже цветные карандаши. Нинку вдруг все увидели и поразились странной ее красоте, странному ее взгляду: робость, смущение, стыдливость - милые основы будущих превосходств - в ее взгляде отсутствовали, как отсутствует суета в движениях большекрылой птицы. Нинка как раз была в той фазе познания, когда даже на самого близкого своего друга и верного человека, Ваську, смотрела, словно был он шмель на лугу, а она видела все сразу: и шмеля, и цветы - весь луг в равновесии с небом и ветром, цельно, как глыбу.
Васька в кухню прошел. Вера чай разливала.
"Какие они с Нинкой разные".
– Вера, Адам тебя любил. Все Нинку, а он тебя.
Вера подошла к нему: в одной руке чайник с заваркой, в другой - с кипятком.
– Вася, - сказала она.
– Достань у меня из кармана бритвочку.
– Она почти вплотную придвинула к Ваське грудь - на блузке у нее был кармашек. Ну, чего ж ты?
– а в глазах голубых шемаханский блеск.
Вася сунул пальцы в Верин кармашек, ощутив через ткань упругость и белорозовость ее груди, - не было там никакой бритвочки. В Вериных глазах опадали фонтаны смеха.
– Дура, - сказал он.
– Что я, не помню, как все пацаны вдруг стали бегать к тебе за бритвочкой? Нарочно карандаш сломает и к тебе - мол, дай бритвочку. А ты говорила, вздыхая: "Ну, сам возьми. В кармашке". Девчонки чуть тебя не убили.
– А я и не отказываюсь - дура. Но было приятно. У меня только-только грудь оформилась. Я тогда из вас могла что хочешь сделать.
– Не из меня.
– Чем гордишься - ты всегда на эту тему был недоразвитый. Ты и сейчас, Вася, не понимаешь - Нинкой вы все восхищались, а любили меня. На меня черт перстом указал, так моя бабушка говорила.
Адам со своим Бароном мог залезть под юбку к любой девчонке, кроме Нинки и Веры, - Веру Адам боялся. Вера же проходила мимо Адама впритирочку, иногда подворачивалась нога, и она валилась на него и ойкала, к нему прижимаясь: "Ой, нога моя, нога!" Адам чуть не плакал.
Васька слегка поколачивал Адама за приставание к девчонкам. Однажды Адам остановил его и попросил:
– Ты можешь не драться три дня?
– А что?
– Скажи, должен я отомстить этой Верке?
Васька рассудил - вроде надо бы.