Более чем

Таратухин Юрий

Но сегодня до готовых изделий было ещё далеко, а Илья Михайлович ждал, когда сердце перестанет бешено колотиться в груди, а дыхание немного выровняется, приняв обычную размеренность, он рассеянно поглядывал по сторонам, за забор, где на зелёном бугре паслись соседские козы, ходили, опустив головы и бойко что-то клюя в сорной траве, беленькие курочки, смотрел на небо голубое, прозрачное и оттого кажущееся пронзительно-холодным, кристальным. Его широко расставленные ноги приятно утопали в мягкой земле двора, время будто остановилось, будто зафиксировало эту остановку, подарило художнику какое-то ощущение пространства и вечности, в которой он творит, и Илья Михайлович понял, что пора, и рывком загнал рубанок в свежий брус.

Вечерело. Солнце плавно опускалось за горизонт, противоположный край неба совсем потемнел, чернея своей монолитностью и только там, откуда видневшаяся половина солнца испускала бледные, прозрачные лучи, освещавшие сосновый бор за рекой, два воздушных облачка, жавшихся друг к другу, неподвижно, на

месте, при полном безветрии, догорал остаток уходящего дня.

К школе подходили парни и по одному, шли и шумными ватагами, громко разговаривая, смеясь, вспоминая что-то, что было на прошедших экзаменах и о чём вспомнить не стыдно, шли не только выпускники и старшеклассники школы, были здесь родители и даже бабушки выпускников, пришедшие посмотреть на внуков, кружащихся парами под звуки вальса.

У крылечка школы стояла группка девочек лет восьми–десяти, босоногие, измазанные с головы до ног фиолетовыми пятнами – следами шелковицы – с завистью, широко раскрыв изумлённые глаза, смотрели они на выпускниц – красивых, почти взрослых девушек в нарядных вечерних платьях, туфельках на высоких каблуках, с распущенными волосами, в которых блестели красивые заколки. Они, казалось, первый раз в жизни так явно любовались собой, как любуются только невесты своей молодостью, свежестью, красотой, шли по живому людскому коридору, выстроившемуся перед школой.

Выпускной бал проходил в фойе школы, стены которого были украшены разноцветными воздушными шариками, болтающимися на тонких длинных нитях и живо реагирующими на малейший поток воздуха, на стенах были прикреплены стенные газеты «Такими мы были десять лет назад», там каждый выпускник мог увидеть себя семилетним, только что пришедшим в школу, по центру висели фотографии с надписью «Первый раз в первый класс», где каждый класс был запечатлён со своей первой учительницей, которая стояла посреди сейчас едва узнававших себя детей. Потолок пересекали бумажные гирлянды, с них свисали воздушные шарики, ленты, светильники были обёрнуты разноцветной бумагой и горели красным, синим, жёлтым светом, делая фойе удивительно необычным, словно это была комната во дворце чудес из детской сказки, а над всей этой чудесной атмосферой праздника громко звучала музыка вальса. Она будто сама кружила, увлекала в танец, будто ей было мало места здесь, ей хотелось за школьные двери, чтобы танцевали все стоящие у школы, все проходящие мимо, чтобы они откликнулись на чарующий, вечный, нежный танец.

В зале закружилась сначала одна пара – соседка Ируса по парте Женя и парень из параллельного класса. Они танцевали хорошо, слаженно, партнёр галантно вёл Женю, она ему улыбалась, и тут Ирус заметил то, что как-то не удавалось подметить ему за два года школьных будней: Женя, в тонком, воздушном платье с оборочками и кружевами, подпоясанная тонким серебристым пояском, была просто прекрасна.

Затем пар стало две, три, десять и, наконец, в зале не оставалось ни одного просто стоящего и наблюдающего за танцами со стороны, все до одного закружились, слились с музыкой. Иногда разноцветные воздушные шарики обрывались, спускались с потолка на танцующих, те их легонько отталкивали вверх, на соседей, шарики не опускались, находились между потолком и танцующими парами, царил настоящий школьный бал.

Когда ансамбль замолкал, выпускники подходили к импровизированной сцене, там, на ступеньках, ведущих из фойе на первый этаж, стоял очередной выступающий. Микрофона не было, и поэтому все подходили поближе, толпились, стараясь продвинуться к самым ступенькам, и замолкали.

Выступить хотели многие, но было отобрано только несколько самых лучших номеров. Сейчас на ступеньках стоял белобрысый плотного сложения парень с гитарой и пел, он как-то даже чуть наклонил голову и запрокинул её назад так, что она была параллельна грифу гитары, застыв в этом положении, ни на сантиметр никуда не сдвигаясь, как-то сильно напрягая губы, делая ударение на отдельных словах и фразах, при этом чуть прищурив глаза, как говорит человек, у которого что-то остро болит внутри, или он хочет сказать окружающим что-то непонятное, заведомо трудное для их понимания, он будто не пел, а исповедовался под простую, тихо звучащую под его рукой мелодию, не набирающую силу под конец песни, а постепенно угасающую, тающую, силу же набирал его голос, он становился как-то резче и категоричней:

«Навеки буду предан я друзьям,

нет, не умрёт и не зачахнет дело,

лишь только б правым был бы я во всём.

А если прав, не жаль подставить

даже собственное тело».

Песня понравилась всем, хлопали поднятыми над головой руками, кричали «Браво!», лишь Ирус не хлопал, не шумел, а только чуть крепче обхватил правой рукой перила лестницы, на которые опирался.

И вновь зазвучала тихая, плавная, какая-то уж очень медленная музыка. Юноши стали приглашать девушек на танец, и они танцевали, стоя почти на одном месте.

Ирусу не хотелось сейчас танцевать, он почему-то загрустил как-то без видимой причины, ведь ничего не случилось, и ещё несколько минут тому назад он лихо плясал в кругу друзей, прыгал,

улыбался, поправлял съезжающий чуб, ему было хорошо веселиться, не думая ни о чём, отдаться во власть всеобщего, приятного для всех праздника, выражать себя в нём, но сейчас он почувствовал себя одиноким, обособленным, оторванным от праздничной атмосферы, может быть, он устал, может быть, подействовала последняя, только что спетая песня, и, скорей всего, это было ненадолго, а всего на несколько минут, поэтому Ирус отошёл от сцены, осторожно проходя между уже танцующими парами к стене, чтобы посидеть на скамеечке. Он шёл к ней, чуть опустив голову, глядя себе под ноги, не оглядываясь по сторонам и лишь в конце, уже почти садясь, приподнял глаза: в нескольких шагах от него в дверях зала стояла Таня. Она стояла как-то осторожно, несмело, будто не имея права присутствовать на этом празднике, будто не решаясь войти сюда, стоя ещё там, на улице, упираясь двумя руками о косяк двери, а только всем телом подавшись вперёд, сюда, не двигаясь, стояла неподвижно, лишь иногда чуть-чуть поворачивая голову, наверное, она стояла здесь уже давно, наблюдая из полутьмы за происходящим в зале, может быть, чего-то ждала. Таня была принаряжена в золотистого цвета платье чуть выше колен, в жёлтые, светящиеся перламутровым блеском вечерние туфельки, её золотистого цвета волосы были собраны сзади заколкой, а затем красиво спадали книзу. Музыка звучала уже некоторое время, но Ирус, так и не дойдя до скамейки у стены, повернул прямо к двери, подошёл вплотную к Тане, взялся рукой за косяк двери, за который держалась она, и кивком головы пригласил её на танец, взял за руку и неспешно, тихонько, не опуская руки, повёл между танцующими парами прямо к центру, туда, в туманный, расплывчатый, состоящий из зелёного, жёлтого, синего цветов, круг. Он нежно, едва дотрагиваясь, обнял её за талию, она положила ладони ему на плечи, доверчиво прильнула, и они, так же как и все, стали танцевать, кружась медленно, маленькими шажками почти на одном месте, не говоря ни о чём, отвлекаясь от всего на свете, отдыхая под медленную, временами будто замирающую, тоскующую, будто грозящую вот-вот закончиться, нежную мелодию. Они как бы слились воедино, забыли о сверкающем зале, о празднике, об окружающих их людях, а подчинили происходящее себе, как-то рассеянно реагируя на музыку, не стремясь подстроиться к её звучанию, и когда та закончилась, пропала, некоторое время ещё стояли на месте, как и прежде, вдвоём. После этого танца они находились только вместе, Ирус сразу повеселел, очнулся от ниоткуда взявшейся было грусти, будто что-то приобрёл ушедшее, вновь для него в празднике было и яркое сверкание, и смысл, и будоражащая, волнующая радость, даже азарт, он говорил с Таней обо всём, но непременно только о хорошем, сказал, что она прекрасно танцует, а Таня на это лишь согласно кивнула головой, но как-то медленно, с расстановкой, будто немножко подумав, прежде чем сделать это. Затем друзья Ируса выстроились паровозиком, раскачиваясь из стороны в сторону в такт музыке, перепрыгивая с одной ноги на другую, двинулись между танцующими в бешеном, всё ускоряющемся ритме, то отставая, теряя друг друга, разрывая цепь, то снова соединяясь, собираясь вместе. Ирус положил руки на плечи Тане и прыгал, стараясь не наскочить на неё, а она развеселилась по-настоящему. От прежней робости не осталось и следа, она тоже прыгала, как и все, быстро освоившись, слившись со сказочной обстановкой, оглядываясь назад на Ируса, словно спрашивая у него, правильно ли она поступает. Таня здесь почти никого не знала, и если ей что-то надо было спросить, чем-то поинтересоваться, то делала это через Ируса. Он охотно рассказывал ей, объяснял, познакомил с Ваней, Яковом, те весело кивнули ей и как-то понимающе и снисходительно ему, но впрочем, не больше, так как сами были заняты чем-то своим.

Когда танцы прерывались, выпускники приходили из фойе в столовую, садясь каждый раз за прибранные столики с новым угощением. Ирус ухаживал за Таней, наливал ей напиток, подставлял блюдо с крупной ярко-красной черешней, тянулся на другой стол за пирожным для Тани, непременно с аккуратной, несмятой розочкой в центре белого крема. Таня благодарно принимала ухаживания, и, вообще, они вели себя как давно знакомые, близкие, приятные друг другу люди. Для Ируса она стада родней, чем все другие одноклассники вместе взятые, Таня вела себя скромно, немногословно, обращаясь только к Ирусу, всё больше прислушиваясь к разговору за столом.

Школьный бал подходил к концу, вернее, заканчивалась короткая, одна из самых коротких в году ночей, уступающая место утру, знаменующему новый день.

Вот-вот восточное окно зала должно было посветлеть, нет-нет, ещё не от солнечных лучей, светящихся и несущих яркий жизненный свет, это произойдёт позже, а только чуть-чуть проясниться, сплошная предутренняя, а оттого и томительная чернота должна была прозреть, сделать различимыми школьный сад, кусты сирени, высаженные под самым окном, и этот момент, миг был зн'aком, местом в давно заведённом сценарии праздника, когда полагалось всем выпускникам и учителям, а также многочисленным родителям, идти на реку встречать рассвет нового, так много меняющего в жизни выпускников дня. И оттого, что перемена выбирается каждым по собственному желанию, прихоти, и не может быть изменена никакими силами, а является чем-то необратимым, не поддающимся возврату, становилось одновременно тревожно и ответственно. А пока ещё за окном чернела сплошная ровная темень.