Болезнь Китахары

Рансмайр Кристоф

В Моор? На озеро? Ни о таком населенном пункте, ни об озере с таким названием Вояка слыхом не слыхал. Но каких только названий он не читал в приказах, названий, которые вспыхивали в огне артобстрела и гасли вместе с этим огнем, — Эль-Агейла, Тобрук, Салум, Хальфайях, Сиди-Омар... Названия, не более чем названия. В итоге осталась одна лишь пустыня.

Стало быть, Вояка и на сей раз был послушен, разместил перевязанные свертки и узлы в стенных углублениях, а затем снова заложил эти углубления камнями и замаскировал мхом, — и внезапно в руках у него оказалась винтовка, приклад которой высовывался из седельной сумки. Взгляд его был слишком замутнен, чтобы увидеть

гравировку и оригинальный магазин, но он узнал ее голыми руками, на ощупь. Английская снайперская винтовка. Такие он захватывал у противника, на перевале Хальфайях.

— Не трогай винтовку! — крикнула ему связная, партизанка, чужая женщина. — Винтовку мы возьмем с собой, — продолжала она уже куда мягче, помогая ему сесть в седло.

Притихший и все еще хмельной от рябиновки, сидел он на широкой спине лошади, сидел наконец так же высоко, как в войну, пока эта женщина, наверняка не имевшая отношения к его армии, привязывала поводья к вьючному седлу мула. На этом муле она и тронулась в путь, впереди него.

Горная тропа в Моор была скалистой и крутой, из глубины до них временами доносился шум ледниковых ручьев. Дважды Лили в самую последнюю минуту успела предотвратить беду: старик едва не сорвался с лошади в пропасть; тем не менее она избегала более отлогих путей по дну долин, чтобы стороной обойти шлагбаумы и контрольные посты, где могли поджидать солдаты, но с равным успехом — бритоголовые и «кожаные». Хотя тот факт, что старик совершенно один добрался до Ледового перевала, свидетельствовал, что на сей раз у шлагбаумов никого не было, Лили не доверяла этому мирному затишью, как, впрочем, и мирному времени вообще, и предпочла легкой дороге свой обычный маршрут.

Но когда Вояка второй раз съехал с седла и только стремя, в котором застрял его грубый башмак, спасло бедолагу от падения в бездну, она пересела к нему на лошадь и приказала крепко за нее, за Лили, держаться, а вскоре он уронил голову ей на плечо и захрапел.

Под вечер они добрались до утонувшего в зарослях моорского распутья , до искореженной снарядами сторожевой вышки у централизационного поста, до пустой железнодорожной насыпи, по которой некогда катили поезда — к моорскому берегу или к каменоломне. Тут Вояка вдруг выпрямился в седле, словно разбуженный лязгом стрелки, звоном металла.

— Красиво, — сказал он потом и, как ребенок, показал на раскинувшееся внизу озеро, темное и гладкое. — Красивое озеро.

Далеко на просторах этого озера — белый корабль, режущий зеркало вод расширяющимся конусом кильватерной струи: «Спящая гречанка» шла к Слепому берегу.

В этот вечер Лили не повезла полоумного на Кузнечный холм, а доставила его прямиком в моорский стационар , крытый волнистым железом барак, где члены одной из общин кающихся худо-бедно оказывали первую помощь пострадавшим в каменоломне и жертвам налетчиков, а потом переправляли их в хаагский лазарет. Хотя на пять железных коек барака приходилось сейчас всего двое пациентов, санитар, который на столе возле двери играл с паромщиком в карты, сказал, что для маразматиков и помешанных тут места нет. А ежели Лили тем не менее намерена оставить старикана, пускай оставляет, но, во-первых, это кой-чего будет стоить, а во-вторых, самое позднее через три дня ей придется забрать его отсюда и отвезти в Хааг или еще куда. Пока Лили договаривалась с санитаром, от Вояки поплыл резкий смрад.

— Эва, под себя ходит, — сказал санитар, — впору еще и пеленать его. За отдельную плату.

Вояка забрал себе в голову, что угодил во вражеский

полевой госпиталь, и не пожелал расстаться ни с пожарной каской, ни с орденами, даже когда санитар повел его в умывальную , в закуток, где стоял деревянный чан и несколько жестяных ведер. Лишь после того, как Лили сказала, что по всем законам военного времени он теперь пленный и, если будет выполнять распоряжения санитара, обращаться с ним будут уважительно, — лишь после этого Вояка уступил, позволил снять с себя каску, и ордена, и одежду. Потом Лили, вручив санитару жевательный табак, шнапс и талон на канистру керосина, отправилась в Собачий дом.

— Я ей сказал, что твоему отцу не место в бараке для больных и в лазарете, его надо отправить в пансион для ветеранов, — повторил Амбрас в этот вечер, когда Лили рассказала Телохранителю историю Вояки и их возвращения с Ледового перевала. Выполнив безмолвный приказ Собачьего Короля, Беринг откупорил еще бутылку красного и тоже присел к столу.

— В пансион? В Хааге? — спросил он.

В Хааге Союз бывших фронтовиков держал пансион для ветеранов, располагавшийся в помещении гостиницы, на фасаде которой по сей день красовалась белесая от непогоды вывеска — Отель «Эспланада».

— Нет, я имею в виду не «Эспланаду», — ответил Амбрас, — не Хааг. Я говорил о пансионе в Бранде.

В Бранде? Но это ведь уже за перевалом. По ту сторону зональной границы. В Бранде начиналась равнина. Тому, кто собирался в Бранд, был нужен пропуск и уважительный повод, либо он должен был хорошо знать окольные пути, вот как Лили.

— Почему в Бранде? — спросил Беринг.

— Потому что в Бранде о нем позаботится Армия, а в Хааге старик долго оставаться не сможет, — ответил Собачий Король, — И он не сможет, и вообще никто.

Лили, наклонившаяся к лежащему под столом догу и шептавшая ему ласковые ребячливые прозвища, выпрямилась так резко, что собака тоже испуганно вскочила.

— Что значит «никто»? И он, и вообще никто. Что это значит?

Никто. Словно ненароком обронив это волшебное слово, заклинающее безлюдье, нехоженые дебри и пустыню, и поневоле взвешивая теперь, стоит ли говорить дальше, взять это слово назад или просто отмолчаться, Амбрас ответил после долгой паузы, во время которой слышно было только, как чешется дог:

— На озере... На озере никто не сможет остаться. В будущем году Армия объявит приозерье запретной зоной, учебным полигоном ... Весь береговой район, все деревни вплоть до Айзенау, свекловичные поля и виноградники станут театром военных действий для бомбардировщиков и танковых частей. Самолеты, артиллерия, инженерно-саперные и штурмовые подразделения — полный цирк на подходе...

— Это... это же... нет, не верю! — Лили, как и Беринг, просто потеряла дар речи.

Но Амбрас с пьяных глаз явно решил прежде времени разгласить тайну, доверенную ему и моорскому секретарю, и продолжал:

— Танки вспашут поля. Флот торпедирует «Спящую гречанку». В камышах заплещутся водолазы-диверсанты. Всё ради подготовки. Всё ради учебных тренировок. В любую минуту быть готовыми к бою...

— Они что, сбрендили? Совсем рассудок потеряли? — В порыве ярости Лили схватила свой бокал и швырнула в открытое окно, в ночь, где он упал то ли в траву, то ли в мох, потому что звона осколков, звона разбитого стекла слышно не было. Дог, словно учуяв близость незримого врага, метнулся следом за каплями вина к окну и лаял во тьму, пока Амбрас не прицыкнул на него, громко чертыхнувшись. Беринг никогда еще не видел Лили в такой ярости.