Болезнь Портного
Шрифт:
О, этот инцидент со шпателем,
Мама!
Вообрази, что я думал о тебе!
emp
Я тут вспомнил — забавное совпадение, — о самоубийстве, происшедшем в нашем доме, когда мы еще жили в Джерси-Сити. Я тогда был еще совершенным маменькиным сыночком, который жил ароматами ее тела и по-рабски зависел от маминых кугеля и рагеле.
Пятнадцатилетний парень по имени Рональд Нимкин, которого все жилички короновали титулом «Хосе Итурби Второй», повесился в ванной. «Какие у него были золотые пальцы!» — причитали плакальщицы, имея в виду, конечно же, его талант пианиста, — «Какой одаренный был мальчик!». И, вслед за этим: «Вы нигде не найдете мальчика, который любил бы свою мать так же сильно, как Рональд!»
Я клянусь вам, что это не дерьмо какое-нибудь — именно эти слова произносили тогда наши соседки. О самых темных
— Ну как ты, любимый?
У параллельного телефона стоит ее муж, а она называет меня любимым И ей невдомек: если я ее возлюбленный, то кто же тогда этот шмегег, с которым она живет? Доктор, вам не придется докапываться до подсознания этих людей — оно у них на манжетах написано!
Миссис Нимкин рыдает в нашей кухне:
— Почему? Почему? Почему он так поступил с нами? Слышали? Не «что мы с ним сделали», нет, — почему он так поступил с нами! С нами! С нами — с теми, кто готов был отдать руки-ноги на отсечение ради того, чтобы он стал счастливым человеком, да еще и знаменитым пианистом впридачу. Неужели они и вправду настолько слепы? Как можно жить, будучи столь законченными идиотами?! Вы можете поверить? Разве может человек, будучи вооружен столь сложной машинерией, как мозг, позвоночник и четыре отверстия для ушей и глаз — человек, миссис Нимкин, устроен почти столь же сложно, как цветной телевизор, — разве может человек идти по жизни, не имея ни малейшего представления ни о чьих чувствах и желаниях, кроме своих собственных? Мисис Нимкин, дерьмо вы этакое, я ведь помню вас! Мне было всего шесть лет, но я помню вас, и знаю, что убило вашего Рональда — будущего знаменитого пианиста: ЕГО УБИЛИ ВАША ЕБУЧАЯ ТУПОСТЬ И ВАШ ЭГОИЗМ!
— А сколько уроков мы ему брали, — причитает миссис Нимкин…
Послушайте, ну почему я так, а? Может, она совсем не это имеет в виду, конечно, она не это имеет в виду — ну чего еще ждать от этих простых людей, убитых горем? Конечно, она говорит эти ужасные вещи про уроки для ставшего ныне трупом сыночка только потому, что не знает, о чем еще сказать, совершенно раздавленная горем. Но кто же они все-таки, эти еврейские женщины, взрастившие нас? Их двойники в Калабрии каменными истуканами сидят в церквах, глотая омерзительное католическое дерьмо; в Калькутте они просят милостыню на улицах, или — если повезет — бредут за плугом по какому-нибудь пыльному полю…
И только в Америке, равви Голден, только в Америке эти пейзанки — наши матери — в шестьдесят лет красят волосы в платину и дефилируют по Коллинз-авеню во Флориде в норковых накидках. И при этом имеют собственное мнение касательно всего, что только есть под этим солнцем. Они же не виноваты в том, что обладают даром речи — понимаете, если бы, к примеру, коровы умели разговаривать, то выглядели бы они не глупее наших мам. Да-да, наверное, это самый правильный подход: воспринимайте их как коров, чудесным образом научившихся говорить и играть в макао. Почему бы и не стать милосердным, правда, доктор?
Моя любимая деталь в самоубийстве Рональда Нимкина: он свешивается со стояка для душа, а к короткой рубашке мертвого юного пианиста приколота записка… Тощий подросток-кататоник в больших, не по росту, спортивных рубашках с коротким рукавом, воротнички которых накрахмалены так, что кажутся пуленепробиваемыми… И сам Рональд, ребра и кости которого присоединены к спинному хребту так крепко, что кажется — дотронься до него, и скелет загудит, как натянутый провод… И его пальцы, конечно: длинные, белые диковинные вещицы — в каждом, но меньшей мере, семь суставов, заканчивающихся изгрызенными ногтями; мама говорила — и говорила, и говорила (ибо у нас не принято говорить о чем бы то ни было всего один раз — нет!) — что у Рональда были «пальцы прирожденного пианиста».
Пианист! О, это одно из тех слов, которые они обожают — почти так же страстно, как слово «доктор», доктор. И слово «резиденция». А самое лучшее слово, вернее, словосочетание — «собственный офис». Он открыл собственный офис в Ливингстоне. «Ты помнишь Симора Придуркинда, Алекс?» — спрашивает она. Помню ли я Аарона Хуйштейна или Говарда Шланга, или еще какого-нибудь дебила, с которым я учился двадцать
Подтекст таков: когда же ты женишься? У всех жителей Ньюарка и его окрестностей на устах один вопрос: КОГДА ЖЕ, НАКОНЕЦ, АЛЕКСАНДР ПОРТНОЙ ПЕРЕСТАНЕТ БЫТЬ ЭГОИСТОМ И ПОДАРИТ СВОИМ ЗАМЕЧАТЕЛЬНЫМ РОДИТЕЛЯМ ВНУКОВ?
— Ну как? — спрашивает отец, и на глаза его наворачиваются слезы, — Ну… — спрашивает он при каждой встрече, — не появилась еще на горизонте серьезная партия, Большая Шишка? Извини, что я спрашиваю, я всего лишь отец, но поскольку я не собираюсь жить вечно, а ты — если не забыл еще — продолжатель рода, то, быть может, скажешь мне по секрету?
Стыдно, стыдно, Алекс П. Единственный из бывших однокашников, кто не подарил своим мамочке и папочке внуков. В то время как все женятся на хороших еврейках, и рожают детей, и покупают дома, и (слова моего отца) пускают корни, в то время как все сыновья продолжают род, — Алекс П. в это же время озабочен другим: он гоняется за пиздой. За гойской пиздой! Он гоняется за ней, вынюхивает ее, хватает ее, трахает ее, но что самое главное — он думает о ней! Днем и ночью, дома и на работе. Ему тридцать три года, а он все рыскает по улицам, выпучив глаза. Это чудо, что его до сих пор не сбило такси — поглядели бы вы, как он вертит головой, прочесывая главные улицы Манхэттена во время обеденного перерыва. Тридцать три года ему, а он по-прежнему строит глазки и фантазирует о девушке, которая сидит напротив него в вагоне подземки! И проклинает себя за то, что не заговорил с восхитительными грудями, проехавшими с ним в лифте целых двадцать пять этажей! А потом проклинает себя за то, что заговорил с ними! Потому что у него привычка подходить на улице к выглядящим в высшей степени респектабельно девушкам — так случалось пару раз — и неуклюже бормотать:
— Не хотите ли пойти ко мне в гости?
Он может сделать это даже по дороге к любовнице.
На что он надеется? Да, по воскресеньям его показывают по телевизору, и физиономия его не совсем незнакома просвещенной публике, — но что он ожидает услышать в ответ?
Конечно, она скажет «нет». Конечно, она завизжит: «Пошел вон отсюда!». Или ответит коротко: «Спасибо, но у меня есть свой дом, и там меня ждет муж». Что же он с собой делает, этот дурак? Этот идиот! Этот скрытный мальчишка! Этот сексуальный маньяк! Он просто не может — и не сможет никогда — контролировать свой член и свои охваченные лихорадкой мозги. Он не в состоянии справиться с непрерывно бушующей в нем страстью познать нечто новое, дикое, невообразимое и — если только вы в состоянии это представить — нечто непредставимое. В том, что касается отношения к пизде, этот тридцатитрехлетний мужчина продолжает пребывать в состоянии, в котором пребывал пятнадцатилетним мальчишкой — тогда, поднимаясь из-за парты, ему приходилось прикрывать низ живота учебником, чтобы не так был заметен восставший член. Глядя на любую девушку, он думает (придержите шляпы): у нее между ног — настоящая пизда. Удивительно! Потрясающе! Он по-прежнему не может свыкнуться с фантастической идеей: когда смотришь на девушку, то смотришь на существо, у которого — гарантия абсолютная — есть пизда. У них у всех есть пизда! Прямо под платьем! Пизда — для траханья! И вот что еще, доктор, Ваша честь, как там вас… — похоже, совершенно неважно, сколько их сумеет заполучить этот несчастный ублюдок, потому что, трахая сегодня одну пизду, он уже думает о новой — завтрашней пизде.