Больница Преображения

Лем Станислав

– Да. Ну да, да.

Из другого пузырька Пайпак налил себе брому с люминалом, выпил и отер рот тыльной стороной ладони. Потом попросил пригласить всех врачей в библиотеку.

– И... господина профессора тоже?

– Что? Да. А впрочем, нет. Нет.

Когда Стефан вместе с Носилевской и Ригером пришел в библиотеку, там уже горел свет; вслед за ними явились Каутерс, Марглевский и Сташек. Паенчковский стоя дожидался, пока все рассядутся. Затем кратко, не пускаясь в рассуждения, до которых был такой охотник, сообщил, что германо-украинская команда, которая умиротворила,

то есть сожгла, деревню Овсяное и уничтожила ее население, намерена истребить больных, находящихся в лечебнице. С этой целью немцы потребовали собрать к утру людей из Бежинца, так как по собственному опыту знают, что больные не способны к согласованной работе - в отличие от крестьян, которые обычно копают себе могилы сами. Затем он рассказал о предпринятой им попытке, каковой было посещение доктора Тиссдорфа.

– Едва я успел упомянуть о цели их прибытия, он дал мне пощечину. Мне хотелось бы верить, что так он выразил свое возмущение клеветой, однако вахмистр украинцев информировал меня, что они получили приказ приготовиться к боевой операции: сегодня им доставят патроны - сверх того, что у них есть. Вахмистр показался мне достаточно честным человеком, насколько в подобных обстоятельствах слово это вообще что-нибудь значит.

Напоследок Паенчковский объяснил врачам истинную цель дневного визита оберштурмфюрера Гутки.

– Мне хотелось бы, чтобы вы... поразмышляли над этим. Чтобы... принять определенное решение... шаги... Я руководитель, но просто... просто не дорос...

Голос изменил ему.

– Можно было бы отпустить всех больных в лес, а самим разъехаться; в два часа ночи идет скорый до Варшавы, - начал было рассуждать Стефан, но не кончил - такое глухое молчание было ему ответом. Пайпак заерзал в кресле.

– Я думал об этом... но не стоит. Они легко переловят больных. Да и не смогут же больные жить в лесу. Это... было бы проще всего, но это не решение вопроса.

– Полнейшая чушь, - категорически заявил Марглевский.
– Полагаю, мы должны уступить силе. Как Архимед. Покинуть... покинуть больницу.

– Вместе с больными?

– Нет, зачем же? Просто-напросто покинуть.

– Значит, сбежать. Разумеется, это тоже выход, - с каким-то поразительным терпением мягко заметил старик.
– Немцы могут бить меня по лицу, выбросить вон отсюда, все, что захотят. Я, однако, нечто большее, чем руководитель учреждения. Я врач. И вы все - тоже врачи.

– Чепуха. И что с того?
– Марглевский подпер рукой подбородок, будто был тут в одиночестве.

– Вы не пробовали... иных средств?
– спросил Каутерс.

Все посмотрели на него.

– Что вы имеете в виду?

– Ну... какой-нибудь способ умилостивить...

– Взятка...
– догадался наконец адъюнкт.

– Когда они тут будут?

– По всей вероятности, между семью и восемью утра.

Марглевский, который, казалось, не мог усидеть на месте, оттолкнул стул и, широко расставив пальцы, прямо-таки влепил ладонь в стол, даже косточки пальцев побелели. Он проговорил:

– Я... считаю своим долгом... Я обязан спасти свою научную работу,

которая является не моим только, но и всеобщим достоянием. Вижу, у меня просто не остается другого выхода. Прощайте, господа.

Ни на кого не глядя, высоко подняв голову, он вышел.

– Однако же, коллега!
– крикнул ему вслед Кшечотек.

Паенчковский слабо, безнадежно махнул рукой. Все еще смотрели на дверь.

– Ну, стало быть, так...
– заговорил Пайпак срывающимся голосом.
– Это так. Я работаю здесь двадцать лет... двадцать лет. Но я не знал... я не предполагал... я психолог, я знаток душ... я... Да ведь не о себе же мы должны думать, а о них!
– пронзительно закричал Паенчковский, стукнул кулаком по столу и заплакал. Закашлялся, его всего трясло.

Носилевская встала, подвела его к креслу и усадила, хотя он и упирался. Золотые искорки пробежали по ее волосам, когда она, наклонившись над стариком, мягко обхватила его запястье и начала считать пульс. Потом, откинув волосы, вернулась на свое место.

И тут все заговорили разом:

– Может, это еще не наверняка.

– Я позвоню аптекарю.

– Во всяком случае, Секуловского надо спрятать.

(Это сказал Стефан.)

– И ксендза тоже.

– Коллега, но он, кажется, уже выписан?

– Нет, в том-то и дело, что нет.

– Пошли тогда в канцелярию.

– Немец проверил списки, - глухо проговорил Тшинецкий, - и... меня, то есть всех нас объявил ответственными.

Каутерс продолжал сидеть молча.

Паенчковский встал - он уже успокоился, только покрасневшие глаза его выдавали. Стефан подошел к нему.

– Господин адъюнкт, нам следует решиться. Надо бы некоторых спрятать.

– Надо спрятать всех больных, которые отдают себе отчет в происходящем, - сказал адъюнкт.

– Нескольких наиболее ценных можно было бы...
– неуверенно начал Ригер.

– Может, выздоравливающих вообще отпустить?

– У них нет документов. Их на вокзале сейчас же схватят.

– Так кого прятать?
– с нескрываемым раздражением опросил Кшечотек.

– Ну, я говорю: наиболее ценных, - повторил Ригер.

– Не я буду решать, кто ценнее. Речь о том, чтобы они не выдали других, - сказал Пайпак.
– Только об этом.

– Значит, селекция?

– Прошу всех разойтись по палатам... коллега Носилевская, соблаговолите отдельно уведомить сестер.

Все пошли к дверям. Пайпак стоял в стороне, обеими руками вцепившись в стул. Стефан, выходивший последним, услышал его шепот.

– Простите?
– он думал, Паенчковский хочет что-то сказать ему. Но старик его не услышал.

– Они... они будут... им будет так страшно...
– еле слышно прошептал он.

Они не спали всю ночь. Отбор дал сомнительные результаты: каких-нибудь двадцать больных, но и за них никто не мог поручиться, никто не знал, выдержит ли их нервная система. Новость, хотя ее вроде бы и скрывали, стремительно разнеслась по всей больнице. Молодой Юзеф, в халате нараспашку, ни на шаг не отходил от адъюнкта, он все бормотал что-то о своей жене и детях.