Больно берег крут
Шрифт:
Первые дни в Турмагане были черными, тягостными, удушливыми. И все оттого, что она любила. Неистово, самозабвенно и жадно. Это чувство жило в ней и прежде, но было ровным, покойным, домашним. Гурий был ее собственностью, достоянием, трофеем. Принадлежал ей и любил ее. Оскорбленный, уязвленный собственник не хотел, не мог упустить свое, и, ускользая, оно становилось в сто крат дороже и милей. И ради того чтобы удержать, сохранить, Ася была готова на все…
Звонок из диспетчерской о срочном выезде Гурия на какую-то трубу встревожил Асю: «Мог бы заехать. Почему не позвонил сам?» Гурий не вернулся к ночи, а тут еще разыгралась метель, и Ася совсем расстроилась. Раньше обычного уложив Тимура в
— Звала?
— Да… То есть…
— Ты же не веришь…
— Не верила, — поправила Ася, силясь одолеть хрипотцу и дрожь в голосе.
— Зачем?
— Мое счастье…
— Всем подавай счастье, и каждому — свое: деньги, женщин, карьеру. И твое — многолико…
— Теперь — нет.
— Пока не в руках.
— М-м… Может быть.
— Жизнь — охота, счастье — выстрел в цель.
— Верни Гурия.
— Вернуть прошлое? Смеешься?
— Ты можешь! — уязвленно выкрикнула Ася. — Все. Даже смерти заступить дорогу…
— Но не любви.
— Так ты… По-твоему… Стой же! Слышишь? Ответь…
Приподняла Ася затуманенную дремой голову, тревожно огляделась, подошла к креслу, где сидела та, в сером, включила люстру. От яркого света стало покойней, и метель за окном поутихла. Поворотясь лицом к тому креслу, Ася зло и жестко проговорила:
— Нет, голубушка. Нет! Ошибаешься. Как-нибудь без тебя.
А сама подумала: «Воротится Гурий — все выскажу. Выплеснется — полегчает. Переболеем. Выстоим. И уж больше ни на шаг…»
И разом — беды с плеч.
И мир заискрился радугами.
И солнце занялось за метельным окном.
И солнце полыхнуло в ней.
И снова молодая, красивая, гордая женщина легко и уверенно шла по жизни. Глянув на нее — вот такую — никто не усомнится: дойдет, возьмет, победит. Да и сама она в этом не сомневалась…
Глава вторая
1
И Томплинсон взглянул вперед
И увидал сквозь бред
Звезды замученной в аду
Кровавые лучи.
И Томплинсон взглянул назад
И увидал сквозь бред
Звезды замученной в аду
Молочно-белый свет…
Эти восемь киплинговских строк прилипли к Таниной памяти, и она то повторяла их про себя, то бормотала вполголоса, как молитву. Что-то в них притягивало душу. Порой в них слышался безнадежный зов о помощи, порой — безответная мольба о пощаде и почти всегда — безысходная тоска. Щемящая боль оплетала сердце, выжимала слезы, и, смежив веки или накрыв ладонью глаза, Таня снова и снова, как заклинание, выговаривала неотвязные строки о Томплинсоне.
Жизнь как бы проносилась мимо нее, не задевая, не тревожа, не зовя. Какой сегодня день, число, ветер голосит в трубе иль первозданная тишь стынет? — ей все равно. С механическим равнодушием Таня жевала, двигалась, говорила, не угадывая чужого настроения, не улавливая чувственной основы чужих слов и поступков. И не будь подле Даши с Люсей, неизвестно, жила ли бы Таня: так манила ее та черная полынья, что стала бездонной могилой Ивана Василенко.
Когда Остап Крамор ввалился в избушку и, плача, глухо, надорванно выговорил по слогам: «Ива…ва…на уб…били», Таня на какое-то время окаменела. Хотела переспросить, но язык не повиновался, хотела бежать — ноги приросли к полу. Она словно бы распадалась на части и каждая жила своей, обособленной жизнью. Но вот критический миг прошел, невероятным усилием воли она приостановила собственный распад и одним прыжком швырнула себя в дверь, вылетела в проулок и кинулась к реке, обгоняя отовсюду спешащих туда людей.
Крамор задохнулся, но не нагнал ее. И Люся с Дашей не смогли. Перехватил ее у самой полыньи Егор Бабиков. Таня отчаянно билась в руках Егора, кусалась, кричала и выла, потом вдруг смолкла, безжизненно и грузно обвиснув. Той же ночью в больнице она родила мертвого мальчика.
Не поседела она, не сгорбилась. Подымалась с девчонками чуть свет, торопливо завтракала и бежала в контору треста Турмаганстрой и целый день стучала по клавишам пишущей машинки, нимало не вдумываясь в смысл того, что печатала.
Жизнь врачует душу, делая это неприметно, неспешно, но непрестанно. Сперва сточит, сгладит самые острые рваные края душевной раны, и та сразу затянется тонюсенькой пленкой, но будет еще ныть, и болеть, и беспокоить. Пройдет время, и пленка подзатвердеет, подернется корочкой, и, лишь коснувшись ее небрежно и сильно, можно ненадолго разбередить рану. Но вот со временем нарастет рубец и кончится боль, и что когда-то рана казалась неодолимой, смертельной — забудется. Все преходяще в этом мире: красота, здоровье, молодость, счастье и горе… Процесс духовного распрямления и выздоровления Тани, наверное, шел бы куда медленней и трудней, если б не эта встреча с сестрой.
Ася возникла вдруг, словно вынырнув из-под полу. Сорвалась с места, кинулась ей на шею Таня и разрыдалась так безутешно, что и Ася не сдержала слез, и сестры досыта наплакались, каждая о своем.
Все еще всхлипывая, Таня помогла сестре раздеться, усадила к столу, а сама принялась разжигать плиту. То ли дрова попали сырые, то ли трубу забило снегом, только огонь как назло не разгорался, и Таня, встав на колени, до головокружения дула на красные угли, сожгла дюжину газет, пока наконец дрова занялись и пламя в топке загудело, защелкало, а серый чугун плиты стал розоветь. Горячий крепкий чай показался Асе необыкновенно вкусным.
— Я все знаю, — сказала Ася, тщательно промокая глаза пахнущим сиренью тонким платочком и отодвигая чашку. — Все-все. И не будем об этом. Живому о жизни думать. — Цепким взглядом пытливо оглядела, ощупала каждую приметную вещь в комнате. Построжела лицом и голосом. — Отсюда тебе надо уходить. По-моему, турмаганской романтикой ты уже пресытилась. Возвращайся в Омск. В институт. Там все это, поверь, скоро забудется, отлетит как дурной сон…
— Нет! — сразу и категорично отрезала Таня. Худые запавшие щеки ее накалил румянец, синь в глазах стала пронзительно яркой, режущей. — Нет. И не будем больше об этом. Не надо. Иначе мы поссоримся. Я никуда отсюда. Тут все Ваниными руками. Он всегда со мной. Мне бы только из канцелярии выбраться, приложить руки к живому делу. Тогда я и за себя, и за Ваню…