Больно берег крут
Шрифт:
— Фантастика, — еле внятно выговорил Лисицын, не открывая глаз.
Он так разомлел, что за всю дорогу только это и выговорил.
Духота и усталость вызвали в Бакутине вспышку непонятной ярости. «Все ему фантастика! Ни на шаг от проторенного. Даже взглядом. Даже мыслью. Бесхребетный ползунок!.. А я-то… не таков ли?.. Таков… Таков!..»
— Слушай, — хрипло, натянуто проговорил, кольнув взглядом шофера. — Может, чуть-чуть приоткроем лобовое. Хоть глоток живого воздуху. Так и подохнуть недолго под этим колпаком…
— Поналетят, — предостерег шофер, сбрасывая резко скорость.
— Черт с ним. Пусть летят. Грызут и кровопийствуют. Все-таки
Вместе с шофером они проворно развинтили крепления на кронштейнах, приподняли ветровое стекло. В образовавшуюся щель вместе с теплым воздухом ворвалось облачко черной пыли и запах разогретой смолы.
— Теперь жми на скоростенку, — не то скомандовал, не то посоветовал Бакутин, раскуривая сигарету, и засопел умиротворенно, небрежно слизнув ладонью со лба крупные капли пота.
Лисицын лишь на миг выдвинул жерла зрачков из глубоких бойниц и снова спрятал, дремотно уронил голову на грудь. Глянув мельком на своего заместителя, Бакутин подумал неприязненно: «Разморило беднягу», — и тут же оторвался мыслями от окружающего, словно бы провалился в бездонную черную глубь и, подхваченный неведомой мрачной силой, закувыркался, больно ушибаясь и ранясь. Такое он уже испытал не однажды, оттого не воспротивился падению. «Черт с ним. Может, дурь вытрясет. Да и башки не жалко. Все равно теперь…» Он лгал себе: ему было не все равно… Но сил и разума не хватало, чтоб разобраться, одолеть душевную боль, обретя былую уверенность и смысл жизни. И если рассудком он хоть и с натугой, но все-таки понимал, объяснял пережитое, считая случившееся неизбежным, заслуженным, порой даже перешагивал через него, то сердцем никак не мог сделать этого. Оглушенное, ослепленное обидой, оно не повиновалось разуму…
Вчера на свету его поднял с постели звонок диспетчера: авария, прорвало нефтепровод! И часу не прошло, как Бакутин был уже на месте прорыва, подле черной пахучей лужи, которая хоть и не шибко, но все же приметно ширилась и ширилась. Час был ранний, подкрепления из города ждать долго. Бакутин стянул к прорыву всех операторов и рабочих, оказавшихся в это время на промысле.
Болото не подпускало к месту прорыва трубы ни трактор, ни бульдозер, ни насос.
— Теперь надежда только на свои руки, — сказал Бакутин рабочим и, поплевав на ладони, взялся за лопату.
Сперва выкопали небольшой котлован, обнажив порванную трубу, потом наносили песку, засыпали, утрамбовали стенки котлована, чтоб не прорвались грунтовые воды, и лишь потом принялись за дело сварщики.
С того самого мгновенья, как влажные ладони прикипели к гладкому черенку лопаты, унылый Бакутин переродился в веселого, заводного, истосковавшегося по работе могучего мужика. Он любил аврал за буйство стихии. Ни планов, ни проектов, ни субординации. Крути-верти, хоть на девяносто, хоть на все триста шестьдесят градусов, решай на скаку, подымай, зажигай, веди в атаку.
В короткое время аврал спаял незнакомых доселе людей, сгуртовал, сплотил их вокруг Бакутина. Повинуясь каждому его слову, каждому жесту, слесари, операторы, электрики, шофера работали с неуемной лихой яростью, и скоро Бакутину пришлось не подгонять, а осаживать рабочих, боясь, чтобы в запарке они не покалечили друг друга. Он унимал, придерживал других, а сам работал на полный замах, упоенно и жадно. Копал, таскал, трамбовал. Близость рабочих, их беспрекословное повиновение, упоенный коллективный труд — все это удивительно благотворно действовало на Бакутина. Он уже не искал затаенного недоброго смысла в словах и взглядах,
Эти люди знали о Бакутине все. Может, не так досконально, не в строгом соответствии с хронологией, но по сути — неоспоримо. Вероятно, между собой они не раз обсудили и осудили своего начальника, в чем-то помиловали, за что-то казнили, но не разуверились, не отреклись, не предали. «Мы с тобой, — читал Бакутин во взглядах. — Надейся. Располагай». «Мы с тобой», — чудилось ему в случайном касании руки или плеча. «Мы вместе», — отчетливо проступало в неказистой простецкой шутке, которую встречали необыкновенно дружным смехом, и в смехе том угадывался тот же смысл. Да, они были с ним, верили ему и от того ослаб гнет пережитого, дышалось вольготно, и такая силища пробудилась в нем, что сутки непрестанного труда не исчерпали ее, и Бакутин пожалел, что так скоро завершился аврал. По пути домой недавний азарт, приподнятость духа и окрыленность неприметно и живо выветрились. Как всегда, некстати подкрались мысли о недавно прожитом, секанули наотмашь, и снова черная тоска колючим комом заклинила глотку, и, чтобы отцепиться от нее и хоть немного встряхнуться, Бакутин скомандовал шоферу:
— Давай к Оби. Ополоснемся. Смоем авральную пыль.
Лисицын недовольно заворочался, завздыхал:
— Комаров там…
— Долго акклиматизируешься, — поморщился Бакутин.
На берегу было прохладней, зато комарья… лопатой греби. Пока Бакутин стаскивал с потного тела рубаху да снимал штаны, комары облепили его и так нажалили, что он козлом скакнул в воду. Вынырнул, озорно, зазывно крикнул: «Давай!» — и замахал саженкой к фарватеру. Течение подхватило, развернуло, поперло стремительно вниз. Бакутин попробовал грести встречь потоку, запыхался, вымотался, но и на сажень не продвинулся, лишь удержался на месте. Запрокинулся на спину, раскинул, разметал в стороны ноги и руки и, легонько пошевеливая ими, понесся вниз.
Вода приятно холодила, освежала, смывая усталость и дурное настроение. Над головой в подзамутненном сумерками небе проклюнулись редкие блеклые звезды, проступило белое полукружье луны. Один взмах руки, и его опять развернуло против течения. Широко и резко загребая, он снова попытался плыть назад, но скоро задохнулся, отдался реке — и та опять несла вниз. Передохнув, еще раз кинулся навстречу течению, и снова все повторилось. Так и бодался с рекой, пока вконец не вымотался. Вылез метрах в полутораста от машины, припустил рысью по берегу, обеими руками отмахиваясь от комарья.
— Живы?!
— Диспетчер звонил, Гурий Константинович, — сказал шофер. — Ночью канадцы прилетают. Румарчук вас ищет.
— Ну, если господа канадцы зашевелились, — значит, стал наш Турмаган с той стороны планеты виден… Я-то думал отоспаться сегодня. Давай в контору…
2
Турмаган был еще малышом, едва вставшим на ноги, но в его поступи и стати уже угадывалась богатырская могутность. Теперь уже никто не сомневался в силе младенца, никто не метал ему под ноги «а вдруг?», «а если?», «а ну как…», напротив, всякий причастный к нефтяному делу стремился хоть словом приободрить, обласкать, поддержать растущего богатыря. Тысячеустая пресса склоняла Турмаган по всем падежам, да все в превосходной степени.