Большая барахолка
Шрифт:
— Чтобы кого-нибудь выдать, юноша, — медленно говорил он своим гнусавым голосом, — надо иметь друзей… Тогда еще можно было бы о чем-то говорить… Но когда ты один на свете…
У него дрожали усы, и он утирал слезы большим клетчатым платком.
— Я бедный, несчастный, одинокий старик, меня никто не любит, и мне придется закончить свои дни в тюрьме из-за двух шалопаев, которых я же приютил по доброте душевной. Вы молоды, у вас вся жизнь впереди, вам не страшно провести несколько лет в тюрьме,
Он хватал меня за руку.
— Вам, юноша, должно быть стыдно. Вспомните о своем отце… он тоже рисковал понапрасну, и чем это кончилось! И вообще, если в шестнадцать лет вы угоняете машины, то что из вас получится, когда вы повзрослеете! Убийцей станете, вот что, убийцей! Может, меня же первого и убьете.
Испуганно взглянув на нас, старик судорожно стягивал концы своего шотландского пледа, убегал из гостиной и запирался на два оборота. Он давно приготовил себе чемоданчик с «самым необходимым» и умолял нас предупреждать его о наших «преступных деяниях» хотя бы за день, чтобы он успел принять меры предосторожности. Жизнь его превратилась в кошмар. Стоило кому-нибудь позвонить в дверь, как лицо его серело, он хватался за сердце и глотал таблетку.
— Полиция! — шептал он. — Нутром чую, это полиция! Я пропал.
Иногда я заходил к Жозетте, садился на ее кровать и, сам себе удивляясь, говорил:
— Вот, я еще одну машину угнал. Это ведь все для тебя.
Что еще мне было подарить ей? Жозетта трепала меня по волосам:
— Да, дурачок, я понимаю.
— Я еще не Хамфри Богарт, но, как знать, может, со временем и стану! Пока простительно — мне всего шестнадцать лет. Но скоро, если повезет, я кого-нибудь прикончу, как в голливудском фильме.
— Конечно, дурачок.
Жозетта говорила тихим, еле слышным голосом. Теперь она все время хрипела, зябла, куталась в платок и лежала в своей комнате. Вокруг валялись коробочки из-под лекарств, которые иногда собирал Вандерпут. Шторы были задернуты даже днем, и всегда горела лампа. Вставала Жозетта только к вечеру, шла в кино и возвращалась поздно, когда кончался последний сеанс.
— Девочка ведет нездоровый образ жизни, — внушительно говорил Вандерпут. — Она должна лечиться, заняться голосом. Ей нужно солнце, воздух, не понимаю, как можно так вот жить, если, конечно… тебя не вынуждают к этому не зависящие от твоей воли обстоятельства.
Однажды вечером Мамиль довез меня до дома на своей машине. Я простился с ним и стал подниматься по лестнице. Открыл дверь ключом — в квартире была темнота, вдруг кто-то прошмыгнул по стенке и приглушенно вскрикнул.
— Кто тут? — спросил я.
Оказалось, это Вандерпут. Он стоял посреди прихожей с чемоданчиком в руке. В пальто, картузе, намотанном на шею теплом шарфе и с зонтиком под мышкой. Бледный
— Что случилось? — спросил я.
— Я ухожу, ухожу! — пролепетал он и трусливо покосился на дверь в гостиную. — Жозетта!
— Господи, что с ней?
— У нее случился приступ. Несчастье… кровотечение. Она упала, я ее поднял.
И вдруг он закричал испуганно, плаксиво:
— Несчастье! Я так и знал, что-то должно было случиться! Давно уже чуял! У меня нюх на несчастья. И он никогда не подводит. Ну и вот — я ухожу. Скрываюсь. Бегу куда подальше.
Я схватил его за горло и стал трясти:
— Где она?
— В своей комнате… Отпустите меня! Что вы делаете! Я ни при чем, это несчастье, злая судьба. Если мы останемся тут, она обрушится и на нас. Надо как можно скорее бежать. Несчастье — это очень заразно!
Я запихнул старика в его комнату, запер дверь и помчался к Жозетте. Она лежала на кровати с закрытыми глазами и землистым лицом. Изо рта сочилась тонкая струйка крови.
— Жозетта!
Она открыла глаза:
— Пустяки… Это все из-за голоса…
— Не разговаривай, лежи тихо, я сейчас кого-нибудь позову.
Но кого я мог позвать, мы же ни с кем не общались.
— Не бойся, дурачок. Я не умру. Так просто не умирают. Это долгая морока.
Я бросился будить консьержку. Она посоветовала мне врача, который лечил ее двадцать пять лет. Доктор оказался пожилым, с трясущимися руками и дряблой кожей на лице и на шее, что было особенно заметно по контрасту с жестко накрахмаленным воротничком.
— Думаешь, он соображает? — спросил я Леонса.
— Не знаю. Но наверно — не зря же у него Почетный легион в петлице.
По словам доктора, положение было очень серьезным, он считал, что Жозетту нужно срочно госпитализировать, и сказал, что знает одну больницу с умеренными ценами.
— Не надо нам такой, — перебил его Леонс. — Пусть будет самая лучшая. Деньги у нас есть.
В карете «скорой помощи» мы ехали вместе с Жозеттой. По дороге она вдруг озабоченно спросила:
— Лаки!
— Йеп?
— Что сейчас идет в кино?
— Да ничего особенного. Ты ничего не теряешь. Жозетта успокоилась и закрыла глаза. Мы с Леонсом остались в больнице. Так что наконец доктор, удивленный, что мы все еще тут торчим, сказал:
— Нельзя же сидеть в больнице сутками. Вы всем мешаете. Кроме того, это негигиенично.
— Мы платим, — коротко ответил Леонс.
Доктора это, кажется, покоробило, но возражать он не стал. И мы по-прежнему сидели, молча жевали резинку — курить запрещалось — и неотрывно смотрели на дверь палаты. Иногда ненадолго засыпали, свернувшись калачиком в кресле и укрывшись пальто.