Большая барыня
Шрифт:
– Верно, паралич, – заметил штаб-ротмистр.
– Верно, паралич, – повторил городничий очень хладнокровно, – тем и кончился разговор, прерванный закускою и появлением хозяйки и трех девиц.
В полдень явились Андрей Андреевич с Дмитрием Лукьяновичем; на обоих были вчерашние костюмы; штатный смотритель поклонился всему обществу, подошел к городничему и насмешливо спросил у него, откуда добыл он двух выдр, замеченных штатным смотрителем на дворе.
– Каких выдр? – спросил городничий.
– Выдр, – повторил язвительно Дмитрий Лукьянович.
– Не
– Ну не выдр собственно, так животных, которые очень на них походят с виду, и рост такой же, и шерсть мышиная, и хвост метелкою, словом, выдры, совершенные выдры.
– Верно, речь идет о моей паре, – заметил, смеясь, Петр Авдеевич, которому и в голову не пришло, что речь эта клонится к его оскорблению: Петр Авдеевич был слишком доволен судьбою своею, чтобы помнить оказанное к нему накануне нерасположение штатного смотрителя, а потому и стал первый смеяться над бедными клячонками, доставшимися ему от родителя. – Что похожи они на выдр, так действительно похожи, – прибавил он, смеясь громче с толку сбитого Дмитрия Лукьяновича, – и езжу-то я на них потому, что покуда нет других лошадей у меня.
– Стало, нужны вам лошади? – спросил городничий.
– Нужны? да так нужны, что смерть.
– А нужны, так есть.
– Как есть?
– Так! есть.
– Где же это?
– У меня на конюшне, – сказал, улыбаясь, городничий.
– Неужто буланый рысак?
– И за буланого не постою.
– Что вы это, Тихон Парфеньич?
– Да уж делать, так делать по-русски, а не чакрыжничать, и вот вам рука моя, сударь, что подобной тройки, какую дам я вам, не найдете в целой губернии, Петр Авдеич.
– Да что же вы за нее возьмете, Тихон Парфеньич? – спросил с внутренним волнением штаб-ротмистр.
– Что возьму? да что дашь, можно сказать, что дашь, – спросил городничий.
– Черт меня возьми, если я что-нибудь понимаю, – проговорил Петр Авдеевич, не слушая городничего.
– Это значит, дорогой мой, – продолжал торжественно Тихон Парфеньевич, – что ты пришелся мне, старику, по сердцу, а придись Тихону кто по сердцу, так Тихон отдаст ему не только тройку лошадей, а старуху свою отдал бы, да никто не возьмет, – прибавил хозяин, и все общество, за исключением штатного смотрителя, покатилось со смеха. После чего городничий взял Петра Авдеевича за руку и повел в конюшню. Андрей Андреевич последовал за ним, а позеленевший Дмитрий Лукьянович почесал себе нос, кашлянул несколько раз и, стараясь принять спокойное выражение, подошел к сидевшей в углу Пелагее Власьевне и попросил, злобно улыбаясь, позволения сесть возле нее.
– Стулья не мои, – отвечала не совсем благосклонно Пелагея Власьевна.
– Вы, кажется, не в приятном для меня расположении сегодня?
– Как всегда, я думаю!
– А я думаю иначе.
– Как вам угодно!
– Мне угодно думать иначе.
– Думайте себе, никто не мешает, – отвечала Пелагея Власьевна, отворачиваясь.
Посидев с минуту, Дмитрий Лукьянович заметил ей, что она очень авантажна сегодня и особенно принарядилась.
– Для вас, разумеется, – отвечала презрительно
– Может быть, наряжались прежде, – повторил смотритель, – а сегодня…
– Что же сегодня?
– А сегодня нарядились, да не для меня; знаем-с мыс-с.
– Что вы знаете?
– Уж знаем-с.
– А знаете, так тем лучше для вас.
– Да для вас-то хорошо ли, Пелагея Власьевна? – спросил, покачивая головою, штатный смотритель.
– Это еще что такое? – воскликнула с гордостию Пелагея Власьевна.
– То, сударыня, что, будь я на вашем месте, я бы просто сгорел, я бы умер со стыда, не только поднимал бы голову; ну что же я? мое суждение для вас совершенный плевок; но весь город и говорит, и судит, и рядит и…
– Городу нечего видеть!
– Нечего видеть? – протяжно повторил Дмитрий Лукьянович, – нечего видеть, когда вчера при всем народе он идет вперед, а вы сзади; еще бы пускай шел бы, прах с ним; а то идет, с позволения сказать, растерзанный, словно подрался где-нибудь на ярмарке с ямщиками, сюртук разорван, разорвано везде, стыдно, сударыня, стыдно! и было бы с кем идти, – продолжал Дмитрий Лукьянович, – а то невесть откуда взялся, и кто он такой, и что он? бродяга, выгнанный вон из службы за неприличное поведение, за буйство какое-нибудь; в долгу, как в шелку, ездит на выдрах с мошенником, которого я знаю давно; да только сделай меня становым, так я его, фирса этого, так обласкаю, что…
– Вы, вы? – проговорила едва внятно от гнева Пелагея Власьевна, – осмелитесь так поступить с Петром Авдеевичем?…
– А что же он такое? уж не паша ли какой?
– Вам быть становым? – продолжала, усилив голос, раздраженная девушка, – да разве дядюшка с ума сойдет, что даст вам это место; да я ему скажу, какой вы человек! да это просто стыд и срам дядюшкиному дому, что вы позволяете себе говорить «бродяга, растерзанный», да Петр Авдеевич не в пример лучше вас, и сравнения никакого нет, и мизинчика вы его не стоите, а взглянуть, так куда же, просто как небо от земли…
– Небось он как небо? – спросил презрительно штатный смотритель.
– Уж не вы ли?
– И не он, будьте спокойны.
– Уж конечно, он скорей!
– Ну уж нет.
– Ну уж да.
– Ну уж нет.
– Я вам говорю да, да, да; а вы – больше ничего, как…
– Кто же?
– Так, ничего, – сказала Пелагея Власьевна, отвернувшись от своего собеседника.
– Нет-с этого нельзя, сударыня, начали, так извольте кончить!
– Не хочу кончать.
– Не хотите, так не прогневайтесь!
– Боюсь я ваших угроз!
– Увидим-с.
– И увидим, что не боюсь!
– Пусть только дядюшка ваш возвратится…
– Что же вы дядюшке скажете? вот дядюшка; ну, говорите, что вы скажете, а я так скажу! – И последние слова проговорила племянница с намерением так громко, что вошедший в сопровождении штаб-ротмистра и Андрея Андреевича городничий прямо подошел к ней и, посмотрев с недоумением сперва на племянницу, а потом на штатного смотрителя, спросил, о чем идет у них речь и что она скажет ему?