Большая дорога
Шрифт:
Все уже спали, а Коля все думал. И уже забрезжил рассвет, снова полетели птицы, в корзинке кричали подсадные утки, над разливом зазвенели медные трубы журавлей.
Раньше всех проснулся Владимир, разбуженный охотничьим беспокойством, растолкал Тимофея и попросил отвезти его на островок, который заприметил еще по дороге. Он не хотел встречаться с Борисом, зная, что не выдержит и скажет ему все, что думает о нем.
Шугаев ушел на другой конец Лебединого острова, выпустил на воду подсадную утку и, забравшись в шалаш, стал обдумывать
«Надо подействовать на его совесть, не преступник же он! Вот даже горелую землю можно восстановить. Начну с Егорушки, с самого корня…»
Задумавшись, Шугаев совсем забыл об утке, а когда глянул между веточек на то место, где она была привязана, не увидел ее. Он вылез из шалаша, оглянулся. Утка плыла уже далеко, к кустам, откуда доносился призывный крик селезня.
«Что же теперь делать?» — думал Шугаев, стоя на берегу.
Тимофей уехал за картофелем и водкой, деньги дал ему Борис.
Шугаев пошел на стоянку, к костру. Борис еще спал. Коля лежал на спине, заложив под голову руки, думал о том, как сделать установку для сортирования семян током высокого напряжения.
— Это же варварство — руками отбирать по зернышку четыреста миллионов зерен! — сказал он. — Володя считает это варварство подвигом Маши. Люди потеряли почти полгода своей жизни, отбирая руками семена. Полгода жизни! Человек и так мало живет на земле. Нет, я не уеду отсюда до тех пор, пока но пущу в ход электровеялку… Представьте себе ящик… — Коля схватил щепочку и начал чертить на земле схему установки.
— У меня утка уплыла. Помогите поймать.
Они сели в лодку, но и в лодке Коля продолжал объяснять устройство электровеялки. Утка забилась в кусты, и ее нельзя было ничем выманить оттуда.
«Пропала охота!» — с досадой думал Шугаев и, стараясь придать своему голосу ласковый тон, манил: «Уть! Уть! Уть!» Но утка, зачарованная нежным призывным криком селезня, уплывала все дальше и дальше.
— Мне необходим только трансформатор для повышения напряжения, — продолжал Коля. — Такого типа, как на рентгеновских установках. У вас есть в районе рентген?
— У нас прекрасная больница. Я скажу Евгению Владимировичу, чтобы он разрешил вам проделать опыт… Уть! Уть! Проклятая…
— Вот и чудесно! — радостно воскликнул Коля. — Завтра же я примусь за работу.
Мимо лодки тянула стайка кряковых. Шугаев выстрелил — и селезень упал в воду, но тотчас же вынырнул и, взмахивая подбитым крылом, поплыл в кусты.
— Гребите скорей! — крикнул Шугаев.
Коля щурил свои близорукие глаза, он не видел селезня и не знал, куда направлять лодку.
Шугаев прицелился, но в тот момент, когда нажал спуск, селезень нырнул. Он появился шагах в сорока правей, но Коля снова потерял его из виду.
— Правей! Правей берите! — кричал Шугаев, прицеливаясь; раздраженный неповоротливостью Коли, он сердито дернул спуски опять промахнулся. Селезень исчез в кустах.
— Затратить полгода человеческой
— Уть! Уть! Уть! — звал Шугаев охрипшим от досады голосом.
Они вернулись на стоянку. Борис, выспавшийся, розовый, довольный, разжигал костер. Шугаев рассказал о своих неудачах.
— Я сейчас поймаю утку. И селезня вашего найду, — уверенно сказал Борис.
Он сел в лодку и вскоре привез подсадную и подранка-селезня.
— Как же это вам удалось так скоро? — удивился Шугаев, чувствуя, что ему уже трудно начать неприятный разговор с Протасовым.
— Я умею обращаться с домашней птицей. У нас всегда было много уток, гусей, кур, индеек, — сказал Борис, хитро поглядывая на Шугаева, как бы говоря: «Я знал, что вы, Иван Карпович, приготовились разорвать меня на куски. Но я знаю также, что вы можете растаять от доброго поступка. И вот я обезоружил вас». — Я люблю птиц, и они любят меня.
— Да, Тарас Кузьмич любит птиц и животных, — сказал Шугаев, чувствуя, что говорит совсем не то, что нужно было бы сказать о Тарасе Кузьмиче, который имел много гусей и уток потому, что колхозники привозили ему зерно за лечение коров и свиней. — Это хорошо, что вы любите птиц и они любят вас, но гораздо важней, чтобы вы любили людей и они любили бы вас, — глухо, волнуясь, проговорил Шугаев.
И Борис принялся усердно раздувать потухающий костер.
Коля сидел поодаль на берегу, смотрел на разлив, стараясь отыскать глазами островок, на котором уединился Владимир; только сейчас, случайно сунув руку в карман, он обнаружил письмо Владимиру от Наташи.
— Можно любить птиц, зверей, цветы, хорошую мебель… но любить людей — прежде всего, — продолжал Шугаев. — Иной создает красивые вещи, ходит в театр, любит свою собаку, но не любит человека. Он вот тоже уцепится руками за свою «доску» и плывет по океану жизни, а случись рядом будет кто-нибудь тонуть, он скажет: «Ты уж, брат, извини, доска двоих не выдержит…» А Владимир скажет: «Бери мою доску, плыви… а я уж как-нибудь…»
— Вы, Иван Карпович, идеализируете Владимира, — сказал Борис. — Я знаю человека, у которого он отбил любимую женщину…
— Не верю я, когда жалуются: вот отбили у меня женщину. Если она любит тебя, то уж никто ее не сможет отбить… Значит, тут виноват не тот, к кому она ушла, а ты сам, потому что недостоин ее любви… «Отбили»! — Шугаев иронически усмехнулся, вспомнив, что словечко это испугало и его самого, когда доктор стал ухаживать за Лидией Сергеевной; но она не ушла и не уйдет, потому что нельзя разбить настоящую, большую любовь.
Шугаев помолчал, глядя на разлив, как бы собираясь с силами, чтобы сказать самое трудное. А птицы все летели и летели, с радостным криком опускались на сверкающую воду, купались, ныряли, гонялись друг за дружкой, разбивались на пары, уединялись в кусты, и над разливом звенела торжествующая песня любви.