Большая дорога
Шрифт:
Дегтярев лежал с горсточкой сена в руке и улыбался, а доктор все смотрел на него, и ему это уже не казалось капризом: он почувствовал в запахе сена какую-то могучую силу, воскрешающую к жизни человека, которого он приговорил к смерти.
Потом Дегтярев попросил, чтобы ему привезли из колхоза молока от черной коровы Милки. Он пил только это молоко, отказавшись от всякой другой пищи, и стал быстро поправляться.
В это утро доктор Евгений Владимирович только что вернулся от Шугаева, который вызывал его для доклада о состоянии здоровья Дегтярева.
— Смотри,
— Мне не нужно напоминать об этом, Иван Карпович, — обиженно проговорил доктор.
— Нет, нужно, дорогой. Сорокин-то умер?
— Сорокин — это особый разговор… Видите ли, Иван Карпович…
— Да какой может быть особый разговор? И у того и у другого болезнь-то одна — воспаление легких…
— Болезнь может быть и одна у двух, но один непременно умрет, а другой выздоровеет… Тут дело в субъекте… в особенностях физической структуры организма, главное, нервной системы человека… Даже больше того: в моральном превосходстве одного перед другим, в целеустремленности человека к большому делу, я бы сказал, в одержимости высокой идеей…
— Ну, дорогой, ты уж того… в мою область заехал, в политику, — с усмешкой сказал Шугаев. — Ты скажи прямо: какого лекарства тебе нехватает? Если надо, самолет пошлем в Москву за каким-нибудь профессором.
— Если вы не надеетесь на меня, то можете посылать в Москву за каким-нибудь профессором, — обиженно сказал Евгений Владимирович. — Я говорю не о том, что я не знаю, что и как делать, а о том, что Сорокину ничем помочь нельзя было…
— Почему?
— Потому что у него не было вот этого самого главного лекарства — вкуса к жизни… Он сам себя добил. Как-то осенью вызывают меня к нему срочно. Лежит. Парализована левая рука. Потеряна речь… Думаю, что-то странное. Если бы был поврежден центр речи, то отнялась бы правая рука. Значит, тут просто истерия. Говорю: «К вечеру все будет в порядке. Выпейте вот этот порошок». Дал ему порошок от головной боли. К вечеру он заговорил, и рука стала действовать… А все потому, что вы вызывали его на райком для отчета…
— Испугался?
— У Сорокина не было веры ни в себя, ни в людей своего колхоза. Он морально был разоружен и поэтому не выдержал и воспаления легких.
— Твоя теория любопытна, Евгений Владимирович. Очень любопытна, — с загоревшимся взглядом сказал Шугаев. — Значит, Дегтяреву теоретически не угрожает смерть?
— Да, я убежден в этом.
— Это чья же теория?
— Моя, Иван Карпович. Я уже десять лет работаю над ней. И у меня накопился кое-какой материал для научных выводов… Как это ни странно на первый взгляд, но это факт: больные из «Искры» быстрее выздоравливают, чем шемякинцы. И процент смертности за десять лет по этим двум колхозам очень показателен.
— Ну ладно. Ты потом мне эти проценты покажешь, когда Дегтярева поднимешь на ноги. А если не поднимешь… — Шугаев умолк и отвернулся к окну. — Сам понимаешь…
Да, Евгений Владимирович понимал, что если рухнет теория, которую он вынашивал десять лет, тогда вообще придется уехать отсюда, расстаться с Лидией Сергеевной, которую он любил, скрывая это чувство от всех, потому что она была женой его друга — Шугаева.
Лидия Сергеевна сидела у окна с книгой, но доктор видел, что ее глаза глядят поверх страницы.
Но Шугаев уже давно знал, что доктор безнадежно влюблен в его жену.
— Когда мы слушали доклад Дегтярева о жизни в «Искре», его сын-студент сказал, что искровцы не могут чувствовать себя счастливыми, — сказал Шугаев, глядя в окно.
— Почему? — спросила Лидия Сергеевна.
— Потому, что соседи их, шемякинцы, живут еще плохо. А если мне хорошо, но другому плохо, то как я могу быть счастливым? — сказал Шугаев, взглянув на доктора.
И тот быстро отвел глаза, подумав: «Все знает… Да, я не могу быть счастливым, если Шугаеву плохо. Но что же мне делать? Ведь не могу же забыть ее и уехать!»
— Да, я понимаю, Иван Карпович, — сказал он поднимаясь. — Если что-нибудь случится с Дегтяревым, я уеду.
Лидия Сергеевна вздрогнула.
— Дегтярев поправится, — сказала она уверенно.
— Ты тоже разделяешь теорию доктора? — с улыбкой спросил Шугаев.
— Да, разделяю, — твердо сказала Лидия Сергеевна, и по лицу ее пошли багровые пятна.
И вот все это вдруг вспомнилось Евгению Владимировичу, когда он сидел в своем кабинете, понуро опустив голову.
Дверь медленно распахнулась, и в кабинет вошел Дегтярев. Появление его было столь неожиданно для доктора, что он испуганно вскочил и отпрянул к окну. А Дегтярев двигался к нему молча, с улыбкой, бесшумно, как привидение.
— Как же это вы… дошли? — проговорил наконец Евгений Владимирович, вытирая платком мокрый лоб.
Дегтярев опустился в кресло, перевел дыхание.
— Лекарства твои не помогают, доктор… Так я решил сам за себя постоять. Вот и встал… Поеду домой. Пить молоко от черной коровы.
— Почему же от черной?
— Молоко от черной коровы — самое полезное… — с веселой усмешкой сказал Дегтярев.
Через несколько дней Шугаев, Лидия Сергеевна и доктор приехали навестить Дегтярева. Он еще лежал, но уже вел деловой разговор с завхозом Александром Степановичем Орловым.
— Выходит, помогла черная корова? — с веселой улыбкой спросил доктор.
— Помогла, доктор.
— Какая черная корова? — удивился Шугаев.
Доктор рассказал, как Дегтярев решил лечить сам себя.
— Черная корова тут, конечно, ни при чем. Это уж Николай Андреевич посмеивается над бессилием медицины. Ему помогло то, что весь его организм, вся нервная система были мобилизованы для жизни. И эта целеустремленность развязала какие-то скрытые силы в организме, не известные еще науке.
— А Сорокин вот умер от воспаления легких, — сказал Шугаев.
— Тесу я дал, — вдруг сказал завхоз, — раз такое дело.
— Подожди ты с тесом, — раздраженно проговорил, Дегтярев, морщась от внутренней боли.
— Значит, ваша теория оправдалась! — сказала Лидия Сергеевна, радостно взглянув на доктора.
— Да, поздравляю, — тихо проговорил Шугаев. — Надо заслушать твой доклад на райкоме. Это очень любопытная теория…
— Черной коровы, — вставила Лидия Сергеевна и громко расхохоталась.