Большая игра
Шрифт:
— Привет, бабушка!
— Привет! — долетело до него. В голосе бабушки чувствовалась грусть и улыбка.
Спустя годы, стоило только Круму вспомнить детство, перед ним вставал этот мягкий осенний день. Наверное, с него началось осознанное постижение Крумом самого себя, то незабываемое, невозвратимое время.
Детство семиклассников проходило вдали от лугов, лесов и гор, они привыкли собираться стайкой на городских перекрестках и тротуарах, на мощенных булыжником или асфальтированных улицах, они росли, не зная ночного, усеянного звездами неба, покоя плодородных полей, красоты ранних рассветов, не радуясь естественной привязанности к животным. Их мир был совсем иным. Городские дети, они знали до тонкостей марки разных машин и давно свыклись со стальным гулом миллионного города. Их понятия
Место, где чаще всего собирались мальчики, было заброшенным пустырем, который благодаря упорству отца Иванчо еще не застроили. Пустырь с небольшим холмом, возвышающимся на самом его краю, находился как раз в углу микрорайона. От улицы пустырь был отделен низким покосившимся забором с одной стороны и каменной стеной — с другой. За дощатым забором, посреди просторного двора, стоял желтый крашеный дом. Там на втором этаже жил Иванчо Йота.
И оттого что дом находился совсем рядом с пустырем, Иванчо чувствовал себя счастливчиком: достаточно посмотреть в окно — и увидишь, есть ли кто-нибудь из ребят на площадке. Но в том, что пустырь был рядом с домом, крылись и неприятности. Зимой тут собиралась детвора всего микрорайона кататься с горки на санках и коньках. Все старались съезжать не к кирпично-бетонной стене, а к деревянному забору: что ни говори, в случае чего, когда летишь на санках с горы, врезаешься в доски. Оттого-то доски всегда были поломанные, расшатанные, а в заборе зияли дыры. Тщетно отец Иванчо пытался залатать забор.
Летом тут же гоняли мяч. Места было все же маловато, и поэтому забивали мяч в одни ворота, состязались, кто лучше забьет и кто быстрей отобьет мяч. А ворота расположены у того же забора. Каждый неотразимый удар Спаса в каменную стену разносился по этажам орудийным залпом, жильцы так и вздрагивали от неожиданности. Удар в забор был помягче, но тоже хорош: одной-двух досок в этой и без того сильно расшатанной изгороди как не бывало!
Высокий, сутуловатый, словно стесняющийся своего роста, издерганный бухгалтерской работой, отец Иванчо смотрел на свой дом как на оплот спокойствия и независимости. Каждую субботу и воскресенье он надевал старые брюки и возился во дворе или в доме, стараясь починить, что только можно. То менял черепицу на крыше с риском поскользнуться и грохнуться на каменные плиты во дворе, то подмазывал известкой цоколь, то красил оконные рамы, а весной белил известью стволы плодовых деревьев в саду. Больше всего хлопот доставлял ему все-таки забор — отец то и дело прибивал и укреплял расшатанные доски, и все это время Иванчо должен был стоять рядом и помогать отцу. Жильцы нижнего этажа палец о палец не ударили, чтобы навести порядок во дворе и в доме. Больше того, они беспрестанно хлопотали, чтобы дом снесли, а на пустыре построили большой жилой массив. Так что упорство отца Иванчо помогало мальчикам сохранить площадку для игр, но с другой стороны, он постоянно воевал с озорниками, которые не оставили в заборе целой доски.
«Ну какой смысл сохранять эту развалину, когда каждый метр земли в городе стоит так дорого! — доказывали жильцы нижнего этажа разным комиссиям, которые приходили осматривать дом и пустырь. — Ведь не архитектурный же памятник перед нами».
«Зато какой дом! — мысленно спорил с ними отец Иванчо. — Крепкий, ухоженный. И двор — не двор, а сад. Не зря ведь висит табличка у входа: „Дом образцового содержания“. Находятся же такие, кто вознамерился его снести, чтобы получить квартирку, прийти на готовенькое! Да они и новое жилье мигом запустят!»
И он прибивал доски, снова красил их, обивал железом, долговязый, худой человек в очках с проволочной оправой, съехавших на кончик носа, и в шерстяной шапочке, сползшей на затылок…
У Иванчо сжималось сердце при виде отца, а отец все ворчал:
— Не разевай рот, не стой сложа руки. Не притворяйся, что ты не видишь, куда нужно руки приложить! Учись трудиться! Ты и твои приятели все прахом пустите. И дом, и забор готовы сломать. Доски целой не осталось!
Иванчо молчал. Помогал отцу. Тайком вздыхал. Сердце разрывалось: именно в воскресенье, в самое лучшее беззаботное утро, отец обязательно
Сейчас, подходя к пустырю, к потемневшей от дождей' стене, Крум сразу услышал глухие удары футбольного мяча. Спас был явно не один, и в воротах перед забором, как всегда, стоял Иванчо.
Крума так и подмывало пройти мимо дома Андро. После того вечера, когда он увидел Лину с братом Паскала, Крум ни разу не заходил к Андро. Бабушкины слова открыли ему что-то новое в нем самом, о чем он и не подозревал. Теперь, когда он услышал удары мяча, не было желания делать крюк и пройти мимо дома Андро и только потом направиться сюда, на пустырь, как ему хотелось раньше. Крум не понимал, что с ним, но был уверен: как бы он ни поступал, что бы ни делал, надо быть честным прежде всего перед самим собой, а уж потом перед другими.
«От людей убежишь, от себя — нет», — любила повторять бабушка. И еще: «От страха убежишь, от стыда — нет!»
Обойти дом Андро, никому ничего не объясняя, сразу направиться к пустырю — тоже как-то глупо. В то же время, хотя он знал, что Лина сейчас в школе и ему все равно ее не встретить, а может быть, именно поэтому не заходить к Андро было так заманчиво, сладостно-мучительно, что Крум поддался охватившему его настроению.
Обычно Лина возвращалась позднее, и Крум чувствовал ее приближение, еще не успев увидеть. Всем казалось, что он всецело поглощен игрой с друзьями, а Крум почти не сводил глаз с горбатого мостика. И вдруг его охватывало какое-то странное волнение. Появлялась тонкая фигурка Лины, обхватившей обеими руками сумку. Крум мгновенно преображался. Вот он — притворно сосредоточенный, взволнованный, оживленный… А все его существо — глаза, уши, колотившееся сердце — устремлялось навстречу девочке, которая медленно приближалась по тротуару.
Никто не кричал: «Лина идет из школы!» На улице и на пустыре тоже все было по-прежнему. Андро, например, даже не замечал появления сестры, а Круму в эти мгновения казалось, что все на свете переворачивается: внутри у него что-то кричало, рвалось, ликовало. И новый день, в сущности, начинался для него только сейчас.
Он и сам не понимал, что с ним происходит. Впрочем, Крум не очень-то задумывался над тем, что почему-то так волновало его. Так было до того вечера, как Крум увидел Лину с незнакомым парнем. Крум с мальчиками, как обычно, был в тот час на пустыре. Лина прошла мимо, даже не взглянув на недавних своих приятелей. Андро тоже было не до сестры. А у Крума все внутри похолодело, как будто он вдруг оглох, или нырнул в морскую пучину, или, наоборот, стремительно поднялся ввысь на самолете. И долго еще, пока Лина и незнакомый парень не скрылись за углом, он все проваливался куда-то, а потом вдруг ясно осознал: вчерашнее, привычное исчезло. Так Крум вступил в пору возмужания, но возмужания безрадостного, когда понимаешь, что ты уже не тот прежний и никогда не вернется беззаботность, в которой ты пребывал до вчерашнего дня и с которой еще не расстались твои друзья.
За спиной Крума послышался знакомый звонок, скрип-нули педали, мягко зашипели шины, и, не поворачивая головы, Крум узнал Яни. Больше никто не умел подъезжать так незаметно, неожиданно, и никто другой не произносил Крумово прозвище так: «Боцка», нечто среднее между «т» и «ц». Крум, Яни и все их приятели учились вместе с первого класса, хорошо знали друг друга, и давно уж никто не обращал внимания на то, как произносит Яни некоторые слова, когда он волнуется. Учителя тоже привыкли к этому. Это было нечто свойственное только ему, как и красный пионерский галстук, который он не снимал никогда.
— На пустырь, да? — спросил Яни, поравнявшись с Крумом.
Подражая Круму, он купил велосипед тоже оранжевого цвета. Велосипед у Яни всегда сверкал чистотой. Над крылом приделана фара, и сумка с инструментами находится под сиденьем, а не в багажнике — все как у Крума. Единственная разница — сине-белый греческий флажок, который Яни прилепил к раме, там, где у Крума пестрела яркая фабричная марка «Балкан».
— На пустырь!
— Ребята уже играют?
— Играют, — подтвердил Крум.