Большая книга рождественских рассказов

Зоберн Владимир Михайлович

– Господи, помилуй! Он теперь погибший человек!

И это продолжалось до тех пор, пока Кезия, обозвав его ещё раз старым дураком, не отослала разносчика спать, что он тотчас же беспрекословно исполнил.

Женщины между тем расположились около кухонной печки, попивали предложенное им Кезией настоянное на разных пряностях вино и рассказывали одна другой самые страшные случаи, о которых они слыхали от своих отцов и дедов, беспрестанно дополняя свои повествования словами: «А вот ещё сказывают» и т. д.

А Кезия пошла наверх и села возле кроватей Роба и Рэя. Роб крепко спал, а Рэй лежал с открытыми глазами, часто вздрагивал, стонал и всё твердил:

– Папа не хотел помочь бедным птичкам, да, не хотел, и я знаю, что Бог рассердился на него за это.

Вот

и ночь уже прошла, томительная, бесконечно длинная ночь, но ветер по-прежнему выл, а снежная метель не унималась. На рассвете крестьяне воротились; поиски их не привели ни к чему. Они говорили, что искали везде, по всему болоту, на расстоянии целых восьми миль; но, в сущности, сами того не подозревая, они не отходили от священнического дома далее четырёх миль, более кружась на одном месте, так как сквозь снежную, залеплявшую им глаза метель трудно было узнать, где именно находишься. Наступило утро, мрачное, серое; снег всё ещё продолжал идти, но ветер уже стих. Тогда Кезия обратилась к самому молодому и самому сильному из находившихся в кухне крестьян с просьбой дойти до самого Тамслейга, чтобы навести более верные справки о священнике. Это было дело трудное и даже небезопасное, так как все дороги были занесены и всевозможные сообщения прекратились; но молодой парень был не трус и смело обещал ей постараться сделать всё, что можно, пробормотав, однако же, себе под нос:

– Я знаю, что это будет напрасно; священник, по всей вероятности, уже давно замёрз в эту холодную ночь.

Между тем прочие крестьяне забрались на церковную колокольню и принялись звонить в колокола, так как теперь ветер утих, следовательно, звон мог быть слышен даже в дальних хатах, откуда можно было ожидать какой-нибудь помощи или вестей.

Было одиннадцать часов утра, тот самый час, в который обыкновенно начинается богослужение в день Рождества Христова. Церковь была маленькая, тёмная и мрачная, кое-где она была украшена ветками остролистника и бобовника, да и это сделалось как бы против воли священника, который не любил таких посторонних украшений, называя это глупостью. Поэтому церковь смотрелась как-то уныло со своими голыми каменными стенами, простым деревянным аналоем и тесной, угрюмой и сырой кафедрой, которая похожа была на тюремную камеру. Когда погода немного прояснилась, в церкви собрались женщины в красных праздничных плащах и зажгли несколько восковых свеч, рассеявших немного царившую там темноту. Но они не остались там, потому что было очень холодно и притом как-то жутко, и ещё более холодно становилось на душе при мысли, что в такой великий день в храме не совершается обычного богослужения и что пастырь этой церкви лежит где-нибудь замёрзший в снегу.

А в доме священника Кезия попробовала было прочитать детям утренние молитвы этого торжественного дня, но голос её дрожал, а внимание детей было отвлечено другим. Все они сидели серьёзные, с испуганными личиками, даже две крошки девочки-близняшки; а Рэй сидел поодаль от прочих, прислонившись головой к стеклу окна, и всё молчал. Вид этого мальчика пугал его няню, пожалуй, не менее судьбы, постигшей её господина.

«Да, этот ребёнок всё принимает к сердцу»,– думала она про себя, вздыхая.

Нечего было и пытаться занять детей чтением духовной книги; поэтому Кезия сложила большой молитвенник в чёрном кожаном переплёте и пригласила стоявших у крыльца прихожан войти в дом. Некоторые из них с опасностью для жизни пришли в метель за несколько миль, чтобы не пропустить торжественной рождественской церковной службы; но они нашли церковь пустой, а её пастыря отсутствующим. Все они были уверены, что священника нет уже более в живых, и уверенность эта ещё более усилилась после того, как из тамслейгского большого дома от сквайра прислан был с трудом добравшийся до места человек узнать, благополучно ли священник добрался до дома.

– Что? Неправду я говорил вам, жиды вы эдакие неверующие? – торжествующим и даже как будто отчасти радостным голосом крикнул разносчик, первый вестник страшного события.

Теперь уже не могло оставаться никакого сомнения. Священник, невзирая ни на

какие убеждения сквайра, ушёл из Тамслейга и настойчиво решил, что он непременно пойдёт обратно домой.

Теперь всякому стало понятно, что он заблудился во время метели и замёрз где-нибудь при переходе через болото.

– Над ним точно совершилась Божья кара, – шёпотом говорила Кезия своей приятельнице, чтобы дети не могли её услышать. – Ах! Уж точно это Бог наказал его! Он беспрестанно бранил и наказывал этих милых малюток и недавно ещё побранил и собирался наказать их за то, что они кормили птиц, которые чуть не замёрзли в снегу. А теперь он сам узнал, каково умирать на снегу!

Роб принялся громко плакать, глядя на плачущих женщин; ему стало страшно. Но Рэй не проронил ни одной слезинки и всё молчал, постоянно твердя мысленно: «Бог прогневался на него!»

Вот уже наступил и полдень великого праздника Рождества Христова, а ростбиф всё ещё лежал на столе нежареный, между тем как пудинг, приготовленный ещё с вечера, кипел на плите, забытый совершенно; церковные колокола гудели неумолкаемо. Народ стал понемногу сходиться из отдалённых мест прихода, так как небо прояснилось, а усилившийся мороз дал возможность пробраться кое-как сквозь снежные сугробы. Все они принесли страшные вести о происшествиях предшествовавшего дня и ночи: о заметённых снегом телегах, о заблудившихся проезжих и прохожих, о погибели лошадей, о мальчиках-утопленниках, под ногами которых подломился тонкий лёд только что замёрзшей реки, и о крышах нескольких деревенских домов, снесённых снежным ветром. Носились ещё слухи и о том, что большой, шедший из Лондона железнодорожный поезд остановился на двадцатой миле совсем, будучи занесённый снегом, со всем багажом и пассажирами, многие из которых оказались замёрзшими в вагонах в эту страшно холодную ночь.

Кезия слушала все эти рассказы с замиранием сердца. Было уже три часа пополудни; она отставила в сторону праздничный обед и, накормив детей только горячим молочным супом, собрала их всех около себя. Они не настолько любили своего отца, чтобы замечать его отсутствие и тревожиться за него; но в их маленьких сердцах заронилось смутное представление о том, что над ними тяготеет какое-то большое несчастье, вследствие чего все они притихли и озирались испуганными глазами на всё окружающее. Рэй по-прежнему молчал и почти не двигался с места.

В четыре часа уже совсем стемнело. Крестьяне сидели все повесив голову и также притихли, словно испуганные дети. Вот уже наступал и вечер великого праздника Рождества, а церковной службы нет и отправлять её некому. Это обстоятельство казалось им таким великим грехом, которого не замолить потом во всю жизнь.

Ни звука не было слышно на всём пространстве занесённого снегом болота; только изредка раздавалось блеяние овец и мычание коров, загнанных хозяевами в хлев. Во всей деревне и в церкви царствовало мертвенное молчание, а если люди и решались заговорить друг с другом, то не иначе как вполголоса. Вдруг Кезия встала, подвязала белокурые головки девочек-близняшек платками, закутала малюток потеплее и, взяв их обеих на руки, сказала, обращаясь к собравшемуся в кухне народу:

– День Рождества не должен быть проведён без молитвы в церкви. Пойдёмте туда и помолимся там все вместе за моего барина. Таким образом, мы всё-таки почтим этот великий праздник и не будем проводить его точно какие-нибудь нехристи.

И она вышла из дома в глубокие сумерки, несмотря на холодный воздух, потому что теперь ветер уже совсем утих. Рядом с ней шли по снежным сугробам все дети и добрались кое-как до портала церкви, по обе стороны которого росли две высокие тёмные ели; за ней и за детьми следовала толпа женщин с фонарями. Взойдя в церковь, они поставили их на пол трапезы, причём бледный свет их упал на церковные плиты, которые в то же время были могильными плитами схороненных под церковью прихожан. Кезия встала на колени и громко проговорила молитву, которую вполголоса повторяли за ней все прочие женщины; по окончании молитвы наступило общее молчание, посреди которого вдруг раздался слабый голосок маленького Рэя, произнёсшего следующие слова: