Большая перемена (сборник)

Садовников Георгий Михайлович

Вернувшись как-то из школы, я обнаружил в своей комнате гостя. Он был мне знаком и вместе с тем незнаком. Я хорошо знал эту физиономию и худую щетинистую шею. Но вот брезентовую куртку и резиновые сапоги видел впервые. Следовало проверить: он ли?

— Коська, ты?

— Разумеется, это я, реальный, без подделок. Могу предъявить документы. Командирован за наглядными пособиями и прочим учебным инвентарём, — ответил Костя, мой бывший однокурсник, ныне учитель из станицы Петровской. Это его снимок Лины лежал в моём столе. — Впрочем, не ты один в пучине сомнений. — Он указал глазами на угол комнаты.

Только сейчас я заметил бабу

Маню. Она притулилась в углу на табуретке и, прижав к груди веник — замену берданке, тихонько похрапывала.

— Сторожит твоё добро, — засмеялся Константин, — даже не позволила снять куртку. «Бабуся, — говорю, — ведь в случае чего куртка-то останется в залог». «Вот это и подозрительно», — отвечает. И заступила на пост.

Он стянул куртку из толстой грубой ткани, похожей на брезент. Та гремела, будто жесть.

— У нас потоп, вечная беспутица. Без неё да резиновых сапог — смерть. — Он повесил куртку на спинку стула и сладко потянулся. — Пожалеем сторожа? В конце концов она выполнила свою боевую задачу. Я так ничего и не спёр.

Я потряс бабу Маню за плечо.

— Неужто утро?

Хозяйка зевнула и тут же перекрестила рот. Здесь, очевидно, по бабкиному мнению, находился вход в её безгрешную душу, и она обезопасила себя от беса — мол, поторкается и отвалит в свой ад, скрипя зубами от досады.

— Баба Маня, спасибо, вы уберегли моего друга. На улице ошиваются какие-то подозрительные субъекты, небось хотели выкрасть Костю. Да побоялись вас. Вернее, вашего веника.

— А кто его знает! Может, он — вор, — простодушно возразила бабка, не поддаваясь на мой сарказм, и, уходя к себе, добавила своё фирменное: — На базаре сказывают всякое.

Нам безусловно хотелось есть и вообще посидеть — почирикать за столом. Я принёс из кладовки, игравшей в этом доме роль холодильника, свой скудный провиант — ломоть варёной колбасы и плавленый сырок. Я ещё в детстве заметил: если даже самую непритязательную, скучную еду назвать провиантом, как, например, поступал Жюль Верн, она обретёт более высокое значение и приятный вкус — выходит, дело только за нами. Костя последовал моему примеру — извлёк из своею походного рюкзака бутылку анапского «Рислинга» и шмат домашнего сала. Завершающий мазок на наш натюрморт нанесла баба Маня, молча и будто бы оскорблённо положила перед нами пару солёных огурцов, несколько холодных картофелин, поставила дополнительный стакан для моего гостя и удалилась к себе. Стол был накрыт! Мы выпили за встречу, и я сказал, упреждая неприятные вопросы, сразу ставя все точки исключительно над всеми «и»:

— Костя, мне крупно не повезло! Я тоже корячусь в школе. Проехал мимо аспирантуры, а вернее, меня провезли, носом по паркету. И взяли другого, точнее другую.

— Знаю, это Лина, — спокойно ответил Костя. — Я заходил в институт, искал тебя там. И мне рассказали, а Лёсик описал в красках. Не вижу повода для трагедии. Не ты, так Лина. Какая же она «другая»? Она наша! Или уже не наша? — Он подался вперёд над столом и заглянул мне в глаза. — Всё понятно! Лина или аспирантура? Выбор сделан: аспирантура! Бедная Лина!

— При чём тут аспирантура? Она от меня скрывала, копала тихой сапой. Я бы ей уступил сам, — пробормотал я с незаживающей обидой.

— Почему бы вам не встретиться, не поговорить по душам? Теперь! Пыль улеглась, притушены страсти, можно всё обсудить без эмоций и обид, — предложил Костя, будто речь шла о сущих пустяках, а сам я валял дурака.

Иногда я завидовал таким, как он. У них в жизни всё просто, почти до примитива, и нет мучительных забот там, где они есть у подобных мне, по их мнению, инфантильных, закомплексованных…

Кто мы ещё? Ага, психи, пытающиеся собрать слона из мух и мосек.

Помнится, кончались лекции, закрывались книги, конспекты лекций — вместе с ними исчезали и Костины заботы. Он безмятежно отсыпался или шёл на свиданье. У меня же всё только начиналось: следовало что-то уточнить или дополнить из той или иной, вовсе не обязательной для остальных монографии, насилуя уставшие мозги. Летом Костя подрабатывал пионервожатым на Чёрном море и заодно отдыхал, а я нанимался на археологические раскопки в Тамани и рылся в земле под палящим южным солнцем.

Вот и сейчас у него всё в жизни ясно и безоблачно — преподаёт в сельской школе, и больше ему ничего не нужно. А я, если честно, до сих пор всё же никак не найду своего места.

— Время позднее, нам пора баиньки. У тебя завтра, а верней уже сегодня, полно деловой беготни, а я тебе помогу, помотаюсь с тобой по городу в одной упряжке, — предложил я, уходя от скользкой темы, всё равно он меня не поймёт, как ни старайся.

У нас на двоих была односпальная железная кровать, но два байковых одеяла: моё, собственное, и как бы казённое, хозяйкино, — целое богатство.

— Я буду спать по-мексикански, — сказал Константин. — Замотаюсь в одеяло и покемарю на полу.

Спорить с ним не было смысла — он был упрям. Но, видать, этот экзотический способ ночёвки оказался не для его цивилизованных боков. Снизу, с пола, доносились шорохи и тяжкие вздохи — Костя ворочался на жёстких неровных половицах, стукался о них локтями.

— Надеюсь, теперь ты понимаешь принцессу на горошине? — спросил я со своей почти барской постели не без намёка на месть: ты разбередил мою рану, и я кручусь штопором, ввинчиваясь в подушку, не могу заснуть, так вот тебе за это! А заодно и за твою гордыню, тоже мне, нашёлся мексиканский пастух. — Константин на досках! — не удержался я от шутки, такой уж был соблазн.

— Не в этом дело, — серьёзно откликнулся Костя, не оценив моего юмора. — Я вот о чём думаю: а вдруг мы на Земле последнее поколение? Были люди и их не стало. И мы — последние. Мир-то наш всё время на грани, только и жди обвала. Кто-то спятит и ткнёт пальцем в кнопку — и привет! На Земле тишина и одни руины. А лет через двести, тысячу, не важно, явятся гуманоиды из иных галактик, может из нашей, и скажут: «Давайте-ка покопаемся, посмотрим: какие они были, земляне?» Пороются в нашем хламе и разочарованно протянут «Батюшки, они были такими? Всего-то-навсего? Как им не совестно, этому человечеству, прожить десятки тысяч лет, а может и сотни тысяч, и не оставить после себя ничего путного? Вечные склоки, войны. Ну разве что расщепили атом. И то ради войн. Исчезли? Туда им и дорога!» Нестор, мне стыдно перед инопланетянами! Они правы! Мы действительно уйдём, так ничего не сделав толком. — Итак, зацепило и его, он будто проснулся, открыл глаза и вдруг обнаружил: в жизни не так-то всё просто и очевидно, как ему казалось раньше.

— Не переживай! Им до нас ещё лететь и лететь, между нами миллионы парсеков! А может, они всё ещё дома и только собираются в дорогу, пакуют рюкзаки. И мы успеем сделать что-нибудь достойное. Вот выспимся и сотворим, — сказал я, стараясь его развеселить шуткой, пусть и сомнительных достоинств.

— Сотворим? Из чего? — Мой неунывающий друг окончательно впал в отчаяние. — Говоря между нами, большинство из нас, учти, подавляющее большинство, ещё не выбралось из Средневековья. Приняло материальные плоды цивилизации, машины, телевизоры, холодильники и прочие механизмы, охотно ими пользуется, а мировоззрение оттуда, если не из первобытных времён.