Большая перемена (сборник)
Шрифт:
— Но может, ты всё же подозреваешь кого-то? — Авдеев не унимался, пытаясь взять след.
— Витя, я не могу себе этого позволить! Иначе я перестану верить своим ученикам, буду подозревать каждого, и тогда мне конец, как педагогу. Рухнут наши добрые связи. Хотя, если судить по этой стряпне, в них и без того образовалась трещина. Да она, видать, и была, только я её не замечал. Понимаешь, мне казалось, будто между нами установилась идиллия. Но я ошибся, и это самое неприятное в истории с письмом, — сказал я с горечью.
— Ты как был романтиком, им и остался, притом наивным, — припомнил Авдеев и, желая меня утешить, предложил: —
— Не стоит. Мой метод вовсе и не метод, я выразился слишком претенциозно, словом, он — не панацея. И директор с завучем не рутинёры. Они тоже стараются, но, может, не всегда удачно. У нас всё сложно. Никто не знает, как будет лучше.
– - Надумаешь, позвони, — сказал Авдеев прощаясь.
Прежде чем покинуть редакцию, я зашёл в туалет — кабину с одним унитазом, — и, будучи склонным к солидарности, запел: «Девушку из маленькой таверны полюбил суровый капитан…»
Вечером в понедельник на полке я нашёл оладьи из картошки.
На этот раз в свёрток снова положили домашние пирожки, с виду такие же соблазнительные, не сомневался я и в достоинствах начинки, капустной или мясной, а может, она была из картошки. Пища искушала: съешь, съешь меня! А я сегодня пришёл в школу с пустым, ноющим от голода желудком, — задержался на одной из строек, отлавливал ученика-дезертира и не успел поесть. Я решил рискнуть и поживиться пирожками сейчас и здесь, на месте «преступления», авось успею до прихода коллег. Однако тут же за дверью рассыпали дробь чьи-то высокие каблуки. Я закатал пирожки в бумагу и убрал свёрток в портфель: прощай, еда, прощай, вкуснятина, до встречи в моей комнате, а я пока перетерплю, потом выберу время, что-нибудь пожую в буфете! В учительскую, точно переждав мои манипуляции со свёртком, вступила завуч Алла Кузьминична, обременённая хозяйственной сумкой, набитой школьными тетрадями, и небось в каждой тетрадке сочинение, заданное на дом. Завуч, как и Светлана Афанасьевна, вела русский язык и литературу.
— Вижу, вижу, — произнесла Алла Кузьминична, — не зря говорят: вы у нас ранняя птаха. Такое отношение к делу достойно похвалы!
Я пробормотал: мол, для меня школа, что дом родной, мол, тянет сюда, не могу дождаться начала уроков. Впрочем, в этом была и толика правды — в дни выходные и праздники я не так чтоб уж очень сильно, но немного скучал без уроков и прочей школьной суеты. Наверно, та же сила тянет моряка в море, а преступника на место его уголовного деяния.
— Вы ошибаетесь, — возразила Алла Кузьминична, ставя сумку на свой служебный стол. — Родной дом — это другое, более существенное. Школа — всего лишь работа, не более того, даже очень любимая. Ничто не заменит родного дома! И дабы у человека, как выражаются ученики, было всё нормалёк, он должен иметь свой родной дом. — Она малость поколебалась и спросила: — Можно вам задать вопрос? Признаться, бестактный. Он интересует не только меня. Ничего не поделаешь, мы — женщины любим совать нос в чужую жизнь, и, случается, вас обсуждаем в кулуарах, предполагаем, гадаем, вы у нас единственный мужчина — кладезь загадок.
— Спрашивайте! Постараюсь утолить ваше любопытство, если сумею! — разрешил я отважно.
— Нестор Петрович, у вас есть девушка? — выпалила она, собравшись с духом. Оказывается, совать
— Ещё не завёл, всё как-то недосуг: учёба в институте, потом вот работа в школе, — ответил я, будто бы озаботясь. — Как говаривал у нас во дворе один алкоголик: «Пьём всё, даже некогда пойти по миру».
— Вы дважды оговаривались, назвав меня Линой, ну, и я вообразила, будто ваше сердце основательно занято некой Линой. Вот, думаю, и будущая хозяйка вашего дома, — пояснила она, оправдываясь.
— Лина… эээ… моя сестра. Троюродная, — извернулся я, однако щёки мои обдало сильным жаром, будто я держал за щеками по лампочке и вдруг их включили в сеть.
— В общем-то, такое родство браку не помеха, даже двоюродным, — не унималась завуч, терзая по неведению мою незаживающую рану. — Но вам видней. Я бы на вашем месте обратила внимание на наших девиц. Вот, например, Светлана Афанасьевна — мила, добра, умна и не курит! Будь я мужчиной, непременно бы влюбилась в это чудо!
— Лично у меня она тоже вызывает братское чувство, — сказал я правдиво.
— Вам не угодишь. — Она засмеялась, приняв моё признание за попытку увильнуть от неприятного разговора, и занялась тетрадями.
Смешно, на уроках меня изводил лютый голод, а в моём портфеле, — только протяни руку, — лежали дразнящие воображение пирожки, близкие да совершенно недосягаемые. На большой перемене я забросил в учительскую указку и журнал и устремился в наш школьный буфет, но за дверью был остановлен Светланой Афанасьевной.
— Нестор Петрович, мне нужен ваш совет. И помощь!
— Мадам, я к вашим услугам, — пробормотал я, уныло изображая изысканного кавалера.
— Я — мадемуазель, — подыграла филологичка, не ведая о моём истинном настроении.
Я за ней поплёлся в учительскую, принёс назад свой разочарованный желудок. А что мне ещё оставалось? Просила мадемуазель! Та меня отвела в укромный угол комнаты, к нагромождению старых газетных подшивок и вышедших из строя учебных пособий. Мы сели на шаткие стулья. Поведение филологички намекало на некую секретность, и она с неё и начала:
— Я рассчитываю на ваше молчание. Не сию минуту, конечно, а впоследствии. Наш разговор строго конфиденциален. Особенно для коллег. Они ничего не должны знать, по крайней мере раньше времени. Я могу надеяться на вас?
— Я сама надёжность! Её эталон! Хранюсь в Краснодаре! Итак, я слушаю, — известил я и бдительно обернулся, посмотрел на коллег, втайне от них плелось что-то эдакое, а они беззаботно занимались своими делами, им было не до нас. Всем, кроме завуча, — я наткнулся на её подстрекательский взгляд, говорящий: давно бы так, Нестор Петрович, и смелей на штурм!
— Я готовлю, вернее, я и вместе со мной некоторые ученики, среди них есть и ваши, мы готовим для школы сюрприз, — открылась прекрасная заговорщица, отбросив последние сомнения в моей надёжности.
Как далее выяснилось, филологичка и группа, — а теперь труппа, — учеников с энтузиазмом репетируют «Евгения Онегина», она вдохновилась, составила композицию, и они по выходным собираются у неё на дому.
— И наши ученики пошли на это добровольно? — спросил я, усомнясь в её словах. — У них выходные — дни святые. Единственное свободное время для семейных и вообще личных дел. Или вы надавили? Откажешься, я потом тебе это припомню. Ах, Светлана Афанасьевна, Светлана Афанасьевна. — Я укоризненно покачал головой.