Большая перемена (сборник)

Садовников Георгий Михайлович

— А ты пунктуален! — одобрительно отметила Лина. — Как Людвиг Фейербах.

Она была в милом ситцевом халатике. Волосы влажно темнели, пахли хвоей. Кожей лица я чувствовал её едва уловимое тепло. Я впал в умиление, словно она доверила мне самую сокровенную тайну.

— Пройди сюда. Я оденусь.

Волнуясь, я вошёл в комнату. Напротив, в дверях, стоял мужчина.

— Нестор, — представился я, раскланиваясь, и с достоинством добавил: — Петрович.

Мне хотелось произвести на всех обитателей этой особенной квартиры солидное впечатление, как человека серьёзного, более того, — значительного.

Однако

незнакомец оказался моим собственным отражением в трюмо. Больше в комнате никого не было.

— Давно не виделись, — сказал я себе с обескураженной усмешкой.

— Тебе не скучно? — спросила Лина из соседней комнаты, таинственно шурша там какими-то замечательными тканями, может нейлонами и шелками. — По-моему, ты разговариваешь сам с собой. Мы дома одни.

Наконец она выплыла ко мне, и я на мгновение усомнился: неужели я, Нестор Северов, сейчас пойду по городу, на глазах у восхищённых людей рядом с этой ослепительной девушкой. Затем себе возразил: «А почему бы и нет? Вот именно: я — Нестор Северов, без пяти минут аспирант! Чёрт возьми, истинно талантливому учёному и положена такая супруга, прекрасная, как Лина. И за чем дело? Сдам экзамен и женюсь. Заберу её из станицы, пусть работает в городской школе».

Внизу, в подъезде, мы встретили дородную даму в шляпке и несколько старомодном длинном платье. Я узнал примадонну из театра музыкальной комедии — бессменную Сильву и Марицу.

— Тётя, знакомься: тот самый Нестор Северов! Как все говорят, будущий академик. — Вот так она тогда сказала, а я, болван, принял её слова за чистую монету.

— Но к этому времени вам следует прибавить в росте. Сантиметров этак на тридцать, тридцать пять. Нарастить грудь и плечи. Заматереть! Академик, юноша, внушителен, точно оперный бас! — заключила примадонна, меряя меня взглядом на манер портнихи.

— Тётя, вспомни, каким был Наполеон. Наверное, не выше Нестора, ну разве что полней, но поправимо и это. Он женится, и его откормят не хуже Наполеона, — заступилась Лина, несомненно мысленно смеясь надо мной, считая меня полным ничтожеством.

Но примадонна, видать, не любила проигрывать, в спину нам донеслось:

— Ваш Наполеон ни в жизнь бы не взял верхнее «до»! Как ни старался. Вот так-то!

Но теперь-то мне известна подлинная цена её улыбке и её словам. И я убрал фото в ящик стола. Подумал и перевернул вниз лицом. Незачем себя терзать каждый раз, когда лезешь в стол.

Что ж, пусть Лина упивается своей аспирантурой. Она это заслужила, иначе бы её не взял Волосюк. «А я, червь ничтожный, буду каждый день ползать в школу и мучить себя и детей», — подумал я с мазохистским налётом.

В школе меня непременно наградят кличкой. Вероятно, нарекут «рыжим». Постепенно мной овладело веселье самоубийцы.

А ночью мне приснилось, будто я и впрямь решил повеситься на крючке. (Как же я не догадался раньше, в яви, это же коронный номер неудачника: яд, петля и харакири.) И будто бы в моём кармане лежало письмо, короткое и всепрощающее, но должное вызвать горькое раскаяние у Лины и Волосюка. Причём я был не один — в компании таких же висельников из шести мужчин, словно нас собрали на особый сеанс. И вот мы стоим в спортивном зале, рядом со шведской стенкой и, задрав подбородки к

потолку, разглядываем стальной крюк, предназначенный для гимнастического каната, но сейчас он гол, гостеприимно ждёт нашей верёвки.

— Ну, учитель, учи, как пользоваться этой штуковиной. Мы все в первый раз и, надо полагать, последний, — торжественно предлагает один из моих товарищей по суициду.

— Учитель-мучитель, — печально шутит второй.

Мне уже откуда-то известно: они — мой класс, а я — их учитель. И я начинаю урок:

— Крюк — одно из великих изобретений дерзновенной человеческой мысли, наряду с колесом и порохом. Он состоит из стержня и собственно изогнутого жала. Именно за него покидающий этот бренный мир и цепляет свою верёвку. Или прочный шнур, что кому больше по вкусу. Вот и всё на сегодня, а может и навсегда. Я тоже новичок, у меня дебют, как и у вас.

— И это действительно всё? А я-то думал, — разочарованно тянет третий. — А мне сказали: «Нестор Петрович вам покажет всё. Он — дока!» — передразнивает он кого-то, неизвестного мне. — И показали! Спасибо!

— Нестор Петрович! Вешаться так вешаться, не вешаться так не вешаться, нечего разводить бодягу, — раздражается четвёртый, тучный, мужчина…

У самого нет шеи — голова лежит прямо на плечах, как шар. Тройной подбородок сразу перетекает в грудь. «Да и какой крюк выдержит эту тушу?» — спрашиваю я себя.

Их бесцеремонность меня уже коробит. Я для них всего лишь школьный учитель, — и какой со мной разговор? — а будь я хотя бы для начала аспирантом, они бы мне пели хвалебные гимны. И пятый, подтверждая мой невесёлый вывод, начинает капризничать:

— Нестор Петрович, мне не нравится этот крюк, какой-то он несовременный. Я вешаться на таком не намерен. Хочу модный крюк!

В это время кто-то пробежал за окном и на ходу громогласно известил:

— В универмаге выбросили импортные электробритвы!

Толкаясь и пыхтя, мои ученики вываливаются вон из зала. «Вернитесь! Урок ещё не закончен!» — кричу я истошно и, обгоняя собственные вопли и свой класс, первым влетаю в универмаг.

— Только что взяли последнюю, — говорит продавец, опережая мой вопрос.

— Безобразие! Дайте жалобную книгу! — требует жирный самоубийца.

Продавец насмешливо подмигивает и превращается в Лину. Рядом с ней, будто материализовавшись из воздуха, возник обескураженный Волосюк.

— Да, да, Нестор Северов, уже всё продано. Так получилось. Постфактум и де факто, так сказать, — тяжко вздыхает профессор.

— Ладно, я привык, можете измываться, — иронически улыбаюсь я.

С этой же иронической улыбкой я проснулся, умылся, поел и вышел на улицу.

— Дядя Нестор! — зовёт пятилетний сосед Федяша и машет ручонкой.

Я осторожно машу ему в ответ, стараясь не расплескать свою улыбку. Она пока моё единственное утешение и защита.

— Алло, Северов!

Это подал голос отставник Маркин. Он за своей оградой копается в земле. Отставник — карапуз; не представляю, как его слушался целый полк. Во всяком случае, я почти такого же роста и поэтому испытываю к нему нечто похожее на родственное чувство. Маркин жмурится на солнце, поправляет завязанный на голове носовой платок. Узлы платка торчат, будто рожки. Ни дать ни взять — толстый добродушный чёрт.