Большая руда
Шрифт:
— Про «мазик» не беспокойся. Его ведь и так уж списать хотели. К тому же двигатель в хорошем состоянии. Починим, что ему сделается… Тебя бы вот, дурака такого, починили скорей.
— Меня уж не починишь…
— Ну, ты это брось, Витька, — сказал Федька не очень уверенно.
Пронякин помолчал и потом снова разлепил склеившиеся губы.
— Теперь бы дожди не помешали…
— А пес с ними, с дождями-то, — сказал Мацуев. — Теперь уж не страшно. Теперь по руде будем ездить, она не размокнет.
— А выше… все бетонка
— Все бетонка.
— Там… на повороте, где сверзился я, пошире бы надо сделать…
— Сделаем пошире, — пообещал Мацуев.
Они помолчали. Мацуев шумно вздыхал. Он что-то еще хотел сказать.
— Тебе, может, еще чего принести? — спросил Антон и вдруг почему-то нахмурился. — Выпить не хочешь? А то, вон у Федора есть.
Кисти рук у Антона были забинтованы тряпками. Он встретился глазами с Пронякиным и спрятал руки за спину.
— Желаешь? — спросил Федька и с готовностью полез в карман.
Сестра вдруг открыла дверь.
— Это чего это у тебя? Чего вы ему даете? Водку паршивую? Не вздумайте.
— А что? — обиделся Федька. — Для облегчения. Я знаю, чего делаю.
— Много ты знаешь! Ему для облегчения вино хорошее требуется. Или чистый спирт. Мы уж тут поили его. А самое лучшее — коньяк пятизвездочный.
— Н-да, — сказал Федька. — Курорт. — К этому слову от относился неприязненно. — Не угадали, значит.
— А это можете выкинуть.
— Выкинем, само собой, — пообещал Федька и спрятал четвертинку в карман.
Гена Выхристюк мягко увлек сестру и притворил дверь.
— Строга стала Нинка-то, — сказал Федька и вздохнул. — Вот так и загубят человека до гробовой доски.
Мацуев придвинулся к Пронякину, и тот увидел вблизи морщинистую темную кожу у него под глазами и табачную седину на висках.
Мацуев смотрел на него откровенно горестным взглядом, покачивая головой, Меняйло — сурово и с мучительным напряжением. Федька пробовал ободряюще улыбнуться. «Должно быть, плохи мои дела», — подумал Пронякин.
— Ладно, хлопцы, — сказал он, когда молчание затянулось. — Вы уж идите… Да нет, не подумайте чего. Просто, плохо мне…
Они поднялись и мяли кепки в руках.
— Знаешь, Виктор, — сказал Меняйло угрюмо и виновато, не глядя на него, — ты все же зуб на нас не имей.
Пронякин усмехнулся одной половинкой губы.
— Имел бы, да вышибло. Теперь не имею.
— А завтра опять навестим, — пообещал, выходя, Мацуев. — Ты уж не сомневайся.
Антон остался. Он постоял над кроватью и осторожно потрогал забинтованную руку Пронякина.
— Как же ты так, Витя?
— Ну что ж, Антоша, дерьмовый я, значит, шофер…
— Ты этого не смей говорить, — строго приказал Антон. — И думать даже не смей. Ты, как бог, шел. Всю дорогу — как бог! Только под конец повернул резко. И не послушался, чудак, я же кричал тебе: «Соскребывай». Ты не слышал, наверно?
— Слышал… Что это у тебя… с руками?
— Поободрал маленько.
Пронякин вздохнул и потянулся головой назад, скрипнув зубами.
— Ты поправься, Витя, — попросил Антон. — Обязательно, слышишь, поправься. Мы ж еще погулять с тобой должны. — Он вдруг широко улыбнулся и, присев к Пронякину, склонился над ним. — А что ни говори, здорово это мы с тобою, а? Будет что вспомнить!
— Да…
Улыбка медленно сползла с лица Антона, точно он вспомнил что-то лишнее, неприятное, ненужное сейчас. Он смотрел напряженно куда-то в пол, затем поднял на Пронякина прямой немигающий взгляд.
— Витя, должен я тебе сказать… Тут следователь ходит, расспрашивает. Ну как ему объяснишь?.. Ты не подумай, что я из-за этого… Я-то отбрешусь. Да я бы сроду к тебе за этим не пришел!..
И Пронякин понял, о чем еще хотел сказать Мацуев, но не посмел.
— Я знаю, Антон… О чем ты говоришь! Следователь… Еще не хватало… Пошлю я его подальше.
Он закрыл глаз. Антон подождал немного и поднялся.
— Я еще приду к тебе, Витя.
— Да… Ступай… Я все скажу…
…Следователь оказался в гимнастерке без погон и с розовым пробором в седеющих волосах. В наши дни так странно видеть человека в гимнастерке и с пробором. «Специально, чтоб перхоть разводить», — подумал Пронякин, глядя на него твердо и прямо. Следователь не стал мучить больного формальностями и, раскрыв на коленях дерматиновую папку, приступил к делу.
— Вы, наверное, знаете, что ведется следствие по поводу несчастного… по поводу того, что случилось с вами?
Пронякин не ответил.
— Есть несколько невыясненных обстоятельств. Если не ошибаюсь, у вас была машина грузоподъемностью в пять тонн… что соответствует по нормам безопасности, установленным для Лозненского рудника, примерно объему одного ковша гусеничного экскаватора.
— Все верно…
— Так. Но есть основания предполагать, что вы везли больше.
Пронякин молчал. Он знал свой ответ наперед и думал вовсе не об этом. Ему было странно и обидно думать, что о том, что делали они с Антоном и что случилось с ним, нужно было врать или отмалчиваться.
— Правда ли то, что я говорю? — спросил следователь.
Пронякин вспомнил лицо Антона в остекленной кабине, его разметавшийся чуб и капли дождя на шее и на тельняшке.
— Нет, — сказал он облизывая пересыхающие губы.
— А вспомните получше.
Пронякин опять вспомнил, как они стояли над забоем после взрыва, и туманное солнце, и синьку, падающую с грохотом в кузов.
— Вспомнил… — сказал он. Следователь склонился к нему. — Там и ковша не было.
Следователь смотрел на него жестко и испытующе. Это был уже не молодой человек, но молодой следователь, он еще не разуверился в теории «силы взгляда» и не учел, что лицо Пронякина наполовину закрыто бинтом и стянуто швами.