Большая телега
Шрифт:
Говорить вслух «спасибо» почему-то было неловко. Я, кажется, всерьез ждал подвоха, дружного хохота циничных гениев места за спиной, но взял себя в руки и сказал, негромко, но отчетливо, потому что так было надо, а потом на всякий случай повторил по-итальянски: «Грациа» — и только после этого сел. Достал из кармана сигареты. Ветер вежливо притих, чтобы дать мне прикурить, и тут же снова разошелся, но я повернулся к нему спиной, поднял воротник куртки, глотнул еще рома и понял, что почти счастлив, невзирая на нелепейшие обстоятельства своего путешествия, о которых, кажется, и рассказать-то никому не получится, разве только Эдо,
Пока я курил, ветер принес к моим ногам несколько конфетных фантиков и принялся ими жонглировать. Я глядел на мятые разноцветные комки и чувствовал, как меня отпускает. От тревоги, которая совсем недавно чуть было не переросла в натуральную панику, не осталось даже смутного беспокойства. Где конфетные обертки, там и настоящая человеческая жизнь, думал я. В бесконечном путешествии вдоль бесконечной стены нет места мятым фантикам. Некому есть конфеты, некому комкать бумажки, некому глядеть, как они пляшут на ветру. А я вот сижу, смотрю, вижу. Я, стало быть, есть. И все остальное тоже. Значит, все в порядке.
Логика никогда не была моей сильной стороной. Оно и к лучшему: с алого стула я поднялся в прекрасном настроении, прошел еще сотню метров и увидел, что стены мои благополучно обрываются на краю площади, а там… А там, а там.
А там — не то ярмарка, не то карнавал. Запах дыма, жженого сахара и жареного мяса, голоса, музыка, хохот и клекот льющегося вина, деревянные прилавки, пестрые юбки женщин, воздушные шары, цветы и огромные яркие афиши "Dei Due Mondi". Вроде бы этот фестиваль у них летом, растерянно подумал я. И, если ничего не путаю, выглядит он совсем иначе: серьезное мероприятие, концертные залы, музыканты на сцене, слушатели в ложах, дамы в вечерних нарядах, всюду телекамеры и микрофоны, — нет? По всему выходит, что нет. Потому что площадь — вот она. Шумит, бурлит, хохочет, пахнет. Рядом с такими вескими аргументами мои унылые представления о том, как все должно быть, теряют даже свою первоначальную жалкую цену.
Я еще не успел толком понять, хочу ли я нырять в этот веселый людской водоворот, а меня уже захватило и понесло, — кажется, шагу еще не сделал, но вот же, стою у прилавка, нашариваю в карманах монеты, впиваюсь зубами в сочный кусок мяса, глотаю сладкое вино, и рыжая женщина со сливочно-белой кожей горячо шепчет на ухо — какая разница что именно, лишь бы продолжала. Впрочем, она исчезла, я не заметил, когда и как, помню только, что, когда я сидел у костра и ел печеные каштаны, во все глаза уставившись на пляшущих старух в каких-то немыслимых полосатых бальных робах, меня обнимала за талию совсем другая женщина, смуглая и зеленоглазая, а "поцелуй меня" сказала уже третья, немолодая, но такая красивая, что я совсем голову потерял, едва коснувшись ее сладких, малиновой карамелью вымазанных губ, даже на ногах не устоял, рухнул, но, к счастью, не на землю, а на грубо сколоченный деревянный стул, с которого только что поднялся навстречу покупателям продавец тряпичных мячей и бумажных зонтов.
Когда я немного пришел в себя и огляделся, женщины рядом не было, и ярмарки тоже не было, видимо, она осталась снаружи, за дверью, а я теперь сидел в помещении полутемного бара: тусклые красноватые лампы, мраморная стойка, оплетенные соломой баклаги по углам, стены заклеены старыми афишами, добрая половина которых призывает
Здесь не было посетителей, зато были звуки — не только негромкая музыка из радиоприемника, но и все остальные звуки, которые можно обычно услышать в баре: перестук стаканов, звяканье ложек в чашках, скрип стульев, бульканье льющейся жидкости, негромкие голоса.
Когда я успел сюда зайти — понятия не имею. Но, выходит, зашел как-то, еще и стул с площади, похоже, с собой прихватил, вот он, подо мной. Взял и спер, неловко вышло. Интересно, а хозяин-то куда смотрел? Я поднялся и хотел было отнести стул обратно, но чья-то прохладная ладонь легла на мое плечо.
— Вам нравится в Сполето?
Я обернулся. Моя новая собеседница была не так красива, как женщины, которых я встретил на площади. Природа наделила ее правильными, почти скульптурными чертами лица, но слишком бледная кожа, неухоженные волосы с остатками прошлогодней химической завивки и сонный взгляд портили впечатление. Зато она говорила по-русски. Это обстоятельство показалось мне не просто удивительным совпадением, а настоящим чудом, хотя, теоретически, почему бы ей не быть русской, их — нас — теперь где угодно можно встретить.
— Кажется, уже нравится, — вежливо ответил я и вдруг понял, что это неправда.
Жареное мясо, вино, музыка и красотки на площади — все это было прекрасно, но я бы, честно говоря, предпочел сейчас оказаться дома. Вот так — раз, и все, и приехали. Ну или хотя бы в Риме, на виа Милаццо, в безымянном баре с треснутой и заклеенной скотчем витриной, одноглазый хозяин которого скверно моет чашки, зато варит превосходный эспрессо, и, самое главное, там мне сразу становится спокойно, даже немного скучно, зато уютно, как будто я вырос в этом квартале и собираюсь провести здесь всю оставшуюся жизнь, бестолковую, беспутную и безмятежную, с полным отпущением грехов в далеком пока финале.
— Вот и мне, кажется, уже нравится, — неуверенно сказала женщина. — Здесь хороший климат. Со Свердловском вообще не сравнить. И меня перестала мучить бессонница. Здесь я сплю по десять часов в сутки. Спала бы больше, но все остальное время надо быть в баре.
— О. Так вы здесь работаете, — вежливо заметил я — лишь бы что-то сказать.
— Работаю? — Она нахмурилась, словно бы припоминая значение этого слова. — Ну, можно сказать и так. Я здесь сижу.
— О-о-о, — уважительно протянул я. — Так это ваш бар?
— Мой? — Женщина снова нахмурилась, подумала и наконец вяло согласилась: — Ну да, наверное, в каком-то смысле мой.
— Мама, этот дядя теперь с нами останется?
Откуда-то из подсобки как чертик из коробочки выскочил сущий ангелочек — прелестное белокурое голубоглазое дитя женского рода, хоть сейчас на открытку.
— Не знаю, деточка, — равнодушно ответила женщина. — Как получится.
— Прости, ребенок, но — нет. Не останусь, — твердо сказал я.
— Ей очень не хватает отца. — Женщина развела руками. — Мы тут, а он — нет. Не смог остаться. Дела… Мне здесь нравится, о дочке и говорить нечего, для ребенка здесь рай, а все-таки скучаем. Плохо, что отсюда нельзя уехать. Я бы ненадолго…