Большая вода
Шрифт:
Дядя Терень тщательно обивает у порога снег с сапог и входит.
Дед Кураш лежит на кровати в чистой белой рубахе, торжественный и светлый. Эта торжественность пугает дядю Тереня, он поспешно снимает шапку, торопливо кланяется.
– А-а!
– приветствует его дед Кураш.
– Лешак-шалопут пришел! Все ходишь, молодой человек?
– Хожу, Егор Кузьмич.
– А я, брат, лежу.
Бабка Дарья с грохотом ставит горшок в печь.
– Ты не плачь, - сердито говорит ей дед, - не плачь, слышь?
Не люблю.
Но бабка и не плачет (она
– Каменная, - ворчит дед, - хоть слезу б уронила. Муж ведь помирает. Не кто-нибудь.
– Я те помру, я те помру, черт!
– кричит вдруг бабка.
– Ишь время нашел!
– Не я, мать, время нашел, - укоризненно, но мягко выговаривает ей дед Кураш.
– Это, мать, меня время нашло. Уж в какую глушь я от него спрятался, а вот нашло-таки...
Дядя Терень осторожно подходит к постели и присаживается на табурет. Он хочет закурить трубку, но не решается.
Надо бы что-нибудь сказать, да слов нет. Он вдруг чувствует, что точно: тринадцать лет пролетело, как одна минута... Неужто помрет дед Кураш?
– Да, пожито, - говорит дед Кураш.
Ему хочется поговорить перед смертью, наговориться досыта, надо много сказать: много прожито, много думало было (в тундре думается хорошо), много вызнано, - все надо рассказать, все. И дед Кураш сердечно рад, что пришел к нему человек, пришел послушать старика, - вот и умирать легче.
– Да, пожито...
– говорит он, вздыхая.
– Пора и того...
на тот свет аргишить [Аргишить - кочевать].
– Рановато бы еще...
– робко вставляет дядя Терень.
– Не рано, молодой человек, чего уж! А прямо скажу: не хочется. Ведь кто помирает, а? Дед Кураш помирает. Здешних мест владетель. А? Так я говорю?
– Так, так...
– То-то! Пришел я сюда, здесь следа человеческого не было. Было это... Эй, Дарья, в котором мы году пришли?
– В девятьсот втором, старик.
– Вишь. Тридцать лет и три года. Пришли мы сюда с бабой да с дитем. Огляделись. Медвежий край. Баба плачет.
– Врешь, не плакала я.
– Плакала. Ты, черт, слезливая. Плакала, тебе говорю.
А я на нее - цыц! Нишкни! Не плакать, дура, надо - петь надо. Ты кто на деревне была? Ты раба была. Всем раба. Помещику - раба. Уряднику - раба. Старосте - раба. Мужу - раба. А здесь? Мы, говорю, с тобой, Дарьюшка, здесь сами помещики, сами цари. Ишь простор какой! От станка к станку сотни верст. А что зверя! Что птицы! И воля! Хошь пей, хошь бей, хошь слезы лей, - все на своей воле.
Он задумчиво опускает голову на грудь и долго молчит.
Дядя Терень боится нарушить его думы и молчит тоже. Бабка Дарья, нахмурившись, стоит у постели и, подперев кулаком подбородок, смотрит на мужа. Ее лицо точно из камня, и глаза сухие, но у губ сложились две морщинки, и в них все: и великая нежность, и великое горе.
– Ты слушай, слушай меня, молодой человек, - вдруг сердито кричит дед Кураш, - ты не перебивай...
– Он поводит злыми глазами. Ему кажется, что он все время говорил, а не думал про себя, а его не слушают, перебивают.
–
– Не перебивай! Я худому не научу. Не ты один приходил ко мне уму-разуму поучиться. Ты слушай.
И он начинает долгий рассказ о том, как полюбились ему это глухое место, эта речушка и камни на ней, как поставил он избу, а подле избы капканы, как стал он постигать премудрость тундры и других учить промыслу, как стали к нему люди за советом ходить, а сам он - ездить за умом к ненцам ("потому врут, что они - дикий народ, они - самые мудрые люди на земле"), и теперь он может многому научить людей ("случись ученый тут, большущие книги мог бы он с моих слов написать"), - да вот умирает, и промысел передать некому.
Народила Дарья ватагу ребят, а где дети?
– Где у нас Сережка, Дарья?
– Сереженька на зверобойке, дед.
– А Петрушка где?
– Петрушка на Мурмане летает.
– А Васек?
– Васек на Челюскинском мысу.
– Шалопуты!
– ругается дед.
– Шатаются по белу свету, а отец помирает один.
– А ты подожди помирать-то, дед, - вкрадчиво говорит дядя Терень. Сынов дождись. Я их тебе всех соберу.
– Подождать! Это, брат, молодой человек, не от меня зависит. Это как еще смерть резолюцию положит. Однако сынов дождусь, - говорит он вдруг и решительно обводит всех сердитым взглядом.
– Опять плачешь, Дарья? Что ты меня раньше время хоронишь? А ты чего, черт, лешак, приуныл? Разве так деда Кураша привечают? Играй песню, песельник. Ну!
Бабка Дарья в возмущении даже руками всплескивает.
– Ты чего выдумал?
– кричит она.
– Чего выдумал?
– Играй песню, Терень!
– властно приказывает дед, и дядя
Терень, как и тринадцать лет назад, откашлявшись, запевает песню:
Гой ты, тундра бесконечная... Эх!
Нам родная мать - не мачеха... Эх!
Наша волюшка - привольная...
Э-эх!
Дед Кураш слушает его, качает в такт бородой, но голова его все ниже и ниже клонится к подушке. Он закрывает глаза и тяжело дышит.
Дядя Терень испуганно обрывает песню и бросается к старику. Дед что-то шепчет, дядя Терень с трудом разбирает слова:
– Сынам напиши... пусть поторопятся... Не смогу я их долго ждать...
С тяжелым сердцем уходит дядя Терень из избы Егора Курашева. И кажется ему, что и дорога стала труднее, и ноги слабее.
"Тоже ведь смерть не за горами. Все мы подле ее капканов ходим, и неведомо, когда тебя ее давка придавит".
А тундра звенит и поет. Вот и хозяин умирает, а ей дела нет. Все идет своим чередом: вскрываются реки, тает снег, бегут в залив ручьи, нерпа просасывает во льду лунки, все идет своим порядком. Трофимов о новой бане хлопочет, Митяй - об охотничьем ноже, Арсений мучится ревностью, а Жданов - любовью, сосед Настю ждет, чайка кричит, песец бежит, нерпа на солнце греется. И если дядя Терень помрет, все будет ждать свою Настю сосед и обрадуется ей, когда она приедет.