Большая война России: Социальный порядок, публичная коммуникация и насилие на рубеже царской и советской эпох

Коллектив авторов

Об известном успехе советской пропаганды Гражданской войны как универсального интерпретационного клише свидетельствует ее неожиданный эффект, доставлявший неудобства властям предержащим сразу по ее окончании, особенно в 1921 году: население стало объяснять издержки военного коммунизма, голод и разруху белогвардейским перерождением советских институтов. В сводках ЧК тех лет то и дело фигурировали высказывания населения о том, что там «служат белогвардейцы, гады и мерзавцы», а «все коммунисты поддались под белогвардейщину»^{512}. Однако в конечном счете успех советской пропаганды был обеспечен, по моему мнению, тем обстоятельством, что Гражданская война воплощала в коллективной памяти ее свидетелей и участников событийный ряд, начинавшийся с Первой мировой войны. Период со середины 1914 по начало 1922 года —

время Первой мировой войны, революции, Гражданской войны и голода — воспринимался российскими современниками как непрерывная «7-летняя война», кульминация которой пришлась на 1918–1920 годы. Первая мировая война для России не была официально завершена. Она плавно перешла в Гражданскую войну, которая в значительной степени вытеснила военные неудачи в «глубинные слои» коллективной памяти. Крестьянские восстания в 1919–1921 годах и голодная катастрофа 1921–1922 годов воспринимались как прямое следствие (Гражданской) войны. Так Гражданская война становилась всеохватным событием и универсальным средством объяснения не только раннего советского времени, но и последних лет существования царской империи.

Восприятию периода 1914–1922 годов как времени непрерывной войны содействовало то обстоятельство, что весь этот период для рядового населения был наполнен все более трудными поисками пропитания, на фоне которых «великие события» сливались в неразличимую массу. В прошениях уральских профсоюзов в адрес и «белого», и «красного» режимов горькое настоящее сопоставлялось с довоенным временем, с указанием на непрерывное ведение войны (например, в течение 4,5 года в ноябре 1918 года), а чекистские сводки «время войны и революции» (в 1920 году) воспринимали как непрерывно длящийся процесс^{513}. Для большевиков этот интерпретационный образец оказался настоящим идеологическим подарком: он позволял списать ответственность за собственные политические ошибки и их разрушительные последствия в рамках этого периода на самодержавие и «буржуазию». То, что эта манипуляция временем и памятью сходила большевикам с рук, с очевидностью свидетельствует о популярности представлений о непрерывной войне 1914–1921 годов.

Таким образом, в годы Первой мировой войны, революций 1917 года и Гражданской войны произошло массовое распространение и усвоение военизированных и воинственных образцов поведения и толкования, «габитуализация» войны широкими слоями населения. Образ справедливой войны превратился в универсальное интерпретационное клише. Война не была встроена в привычный мир толкований, но стала средством преодоления ценностной дезориентации. Это позволяет трактовать «учебный процесс», пережитый населением в 1914–1921 годах, в рамках «катастрофической» интерпретационной модели. Конечно, этот процесс был постепенным и сложным. Окончательно миф о Гражданской войне превратился в базовый, вероятно, лишь в сталинском СССР 1930-х годов^{514}. Мы не знаем, насколько этот миф был по вкусу молчаливому большинству раннесоветского общества. Разрозненные высказывания современников позволяют лишь предполагать, что он был известен и популярен. Насколько его использование было искренним — другой вопрос, требующий дальнейшего изучения.

* * *

Военизация жизненных миров в России 1914–1921 годов представляла собой многослойный процесс — российская «7-летняя война» проходила как опасная комбинация современных институтов, архаичных образцов толкования и поведения и новейших технологий мобилизации и принуждения. Этот процесс вполне укладывается в «адаптационную» интерпретационную матрицу описания военного опыта тех лет, но только до тех пор, пока исследователь рассматривает адаптацию военных институтов и чрезвычайных органов к решению гражданских проблем и конфликтов. Если же он обращает внимание на восприятие происходившего из перспективы исторических акторов и избирает поэтому стратегию «крупного плана», он скорее выберет в качестве более адекватной «катастрофическую» версию истолкования военного опыта, которой оперировали и сами участники, и очевидцы военных и революционных событий. Поэтому будущее на этом историографическом поле принадлежит мультиперспективным исследованиям.

В заключение стоит еще раз задаться до сих пор популярным в современной историографии вопросом: была ли военизация жизни в России 1914–1921 годов следствием российского исторического наследия, включая «отсталость», в том числе и архаичные сельские

практики насилия, или она была принесена в деревню с фронтов современной мировой войны? Вопрос представляется мне некорректным, поскольку данный процесс был, видимо, результатом встречного движения в обоих направлениях. Исследователи отмечают отсутствие референтных групп, обеспечивающих моральное сдерживание насильственных действий, — семьи, соседства, привычной среды, — как фактор эскалации насилия на фронтах Первой мировой войны^{515}. В России 1917 года безудержному распространению насильственных практик содействовало сначала «отсутствие всеобщей объединяющей санкционирующей инстанции после краха старых государственных структур»⁵⁹, а затем, в силу последовавшего социального хаоса, разрыв прежних социальных связей преобладающей части исторических акторов, деформация или распад тех референтных групп, которые обеспечивали поддержание «нормальности» толкования и поведения. Перенесение условий фронта в тыл привело к адаптации чрезвычайных институтов и одновременно к катастрофической дезориентации и брутализации действующих лиц. Распад социальных скреп облегчил повседневное применение насилия, опыт войны придал насильственным практикам военизированную форму.

Список принятых сокращений

ГАРФ — Государственный архив Российской Федерации (Москва)

ГИИМ — Германский исторический институт в Москве

ГПУ — Государственное политическое управление

НЭП — Новая экономическая политика

ОИФН РАН — Отделение историко-филологических наук Российской академии наук

РВС — Революционный военный совет

РГАЛИ — Российский государственный архив литературы и искусства (Москва)

РГВА — Российский государственный военный архив (Москва)

РГВИА — Российский государственный военно-исторический архив (Москва)

РГИА — Российский государственный исторический архив (Санкт-Петербург)

РКП(б) — Российская коммунистическая партия (большевиков)

РНБ — Российская национальная библиотека (Санкт-Петербург)

РОКК — Российское общество Красного Креста

СССР — Союз Советских Социалистических Республик

УНР — Украинская народная республика

ЦГАВО — Центральный государственный архив высших органов власти и управления Украины (Центральний державний архiв вищих органiв влади та управлiння Укра"iни, Киев)

ЦГАОО — Центральный государственный архив общественных объединений Украины (Центральний державний apxiв громадських об'еднань Укра"iни, Киев)

ЦГИА СПб. — Центральный государственный исторический архив Санкт-Петербурга

ЦК — Центральный комитет

ЧСК — Чрезвычайная следственная комиссия для расследования нарушений законов и обычаев ведения войны австро-венгерскими и немецкими войсками и войсками держав, действующих в союзе с Германией и Австро-Венгрией

HHStA — Haus-, Hof- und Staatsarchiv (Wien)

Наши авторы

Будницкий Олег Витальевич — Национальный исследовательский университет «Высшая школа экономики».

Тематика исследований: социальная история Второй мировой войны; история российского еврейства; история российской эмиграции; история терроризма; история революции и Гражданской войны.

Основные публикации: Русско-еврейский Берлин (1920–1941). М., 2013 (в соавторстве с Александрой Полян); Russian Jews between the Reds and the Whites, 1917–1920. Philadelphia, 2012; Деньги русской эмиграции: Колчаковское золото. 1918–1957. М., 2008; Российские евреи между красными и белыми (1917–1920). М., 2005; Терроризм в российском освободительном движении: идеология, этика, психология (вторая половина XIX — начало XX в.). М., 2000.

Бруиш Катя / Bruisch Katja — Германский исторический институт в Москве.

Тематика исследований: аграрная история; история науки и знания; взаимоотношение политики и экспертизы.

Основные публикации: Крестьянская идеология для крестьянской России: аграризм в России начала XX века // Крестьяноведение. Теория. История. Современность. Вып. 7. 2012. С. 142–158; Historicizing Chaianov. Intellectual and scientific roots of the Theory of Peasant Economy // Muller D., Harre A. (Hrsg.). Transforming Rural Societies. Agrarian Property and Agrarianism in East Central Europe in the Nineteenth and Twentieth Centuries. Innsbruck, 2011. S. 96–113.