Больше чем просто дом (сборник)

Фицджеральд Фрэнсис Скотт

Ф р а н с у а (бурно). И мне! Он меня больше всех любил. Часто говаривал, что я — дитя, и обещал учить меня уму-разуму. Только умер, так и не начавши.

Входит Питу с очередной бутылкой вина. Франсуа нетерпеливо хватает ее и наполняет свой бокал.

Д е с т а ж. А потом этот проклятый Лафуке проткнул его ножом.

Ф р а н с у а. Но Лафуке-то я прибрал. Стоял он как-то пьяный на мосту через Сену…

Л а м а р к. Заткнись же, дурак, ты…

Ф р а н с у а. Я толкнул его, и он пошел

на дно — на самое дно, и той же ночью ко мне во сне пришел Шандель и поблагодарил меня.

Ш а н д е л ь (содрогнувшись). Как долго — сколько лет он приходил сюда?

Д е с т а ж. Шесть или семь. (Мрачно.) Ходил — да весь вышел.

Ш а н д е л ь. И он забыт. Ничего от него не осталось. И никто о нем больше не вспомнит.

Д е с т а ж. Воспоминания! Фу! Потомки — они такие же шарлатаны, как самый предвзятый театральный критик, лижущий задницу актерам. (Нервно крутит бокал туда-сюда.) Боюсь, вы не осознаете, что мы чувствовали к Жану Шанделю — и Франсуа, и Ламарк, и я, — мы обожали его, он был для нас больше чем гений…

Ф р а н с у а (сипло). Как вы не поймете, что он за нас — в огонь и в воду.

Л а м а р к (вскакивает в волнении и ходит взад и вперед). Кто такие были мы? Трое несчастных мечтателей — ничего не смыслившие в искусстве, практически неграмотные. (Он ожесточенно поворачивается к Шанделю и говорит почти угрожающе.) Можете ли вы себе представить, что я не умел ни читать, ни писать? Что в прошлом вот этот самый Франсуа, при всех его красивых речах, был податлив, как вода, а умишком мелок, будто…

Франсуа гневно вскакивает.

Л а м а р к. Сядь.

Франсуа садится, ворча.

Ф р а н с у а (после паузы). Но вы должны знать, мсье, у меня есть способность к… к… (беспомощно) не могу назвать — к восприятию, художественное, эстетическое чутье — назовите это, как вам угодно. Слабый — да, почему бы и нет? Вот он — я, и у меня ни малейшего шанса выстоять во враждебном мире. Я лгу… я, может, краду… я напиваюсь… я…

Д е с т а ж наполняет бокал Франсуа.

Д е с т а ж. Хватит, выпей и заткнись! Ты утомляешь господина. Это его слабая сторона, бедный малыш.

Шандель, который не пропустил ни слова, резко придвинул свой стул к Дестажу.

Ш а н д е л ь. Но вы сказали, что отец был для вас более чем близким другом, что это значит?

Л а м а р к. Не понимаете?

Ф р а н с у а. Я… я… он помог…

Дестаж наливает еще вина и протягивает ему.

Д е с т а ж. Понимаете, он — как бы это сказать? — он выражал нас. Можете ли вы вообразить душу, подобную моей, душу невероятно лирическую, чувствительную, но необработанную. Можете ли представить, какой бальзам, какое лекарство, все-все сошлось воедино для меня в наших с ним разговорах.

Они были для меня всем. Я мучительно искал фразу, чтобы выразить миллион своих стремлений, а ему хватало одного-единственного слова.

Л а м а р к. Вам не скучно, мсье?

Шандель мотает головой, достает портсигар, выбирает сигарету и прикуривает.

Л а м а р к. Перед вами, мсье, три крысы, три исчадья канализации, предназначенные природой, чтобы жить и умереть в грязных канавах, в которых они родились. Но вот эти три крысы в одном отличаются от прочих порождений канализации — у них есть глаза. Ничто не заставит их покинуть канализацию, ничто не поможет им уйти, кроме этих глаз, — и вот является свет. Он приходит и уходит, а мы по-прежнему крысы — мерзкие крысы, — и тот, кто утратил свет, снова слепнет…

Ф р а н с у а (бормочет сам себе).

Слеп! Слеп! Слеп! Свет погас, и снова он одинок, Солнце село, явилась мгла на порог, И крысой на дно канавы он лег. Ослеп!

Закатный луч плещется в остатках вина в бокале, который Франсуа держит обеими руками. Вино искрится и переливается. Франсуа смотрит на это, вздрагивает и опрокидывает бокал. Вино растекается по столу.

Д е с т а ж (оживленно). Пятнадцать-двадцать лет назад он сидел там, где сидите вы, — маленький, большеголовый, черноглазый и вечно сонный.

Ф р а н с у а (с закрытыми глазами, протяжно). Вечно сонный, сонный, со…

Ш а н д е л ь (мечтательно). Он был поэтом, который не допел свою песнь, венками из пепла увенчано его чело. (В его голосе звенит торжественная нота.)

Ф р а н с у а (разговаривает во сне). Ну что, Шандель, ты сегодня остряк или меланхолик, глупец или пьянчуга?

Ш а н д е л ь. Господа, становится уже поздно. Мне пора. Пейте сколько хотите. (Воодушевленно.) Пейте, пока у вас не начнут заплетаться язык и ноги, до потери сознания. (Бросает чек на стол.)

Д е с т а ж. Эй, юноша!

Шандель надевает пальто и цилиндр. Питу приносит вино и наполняет бокалы.

Л а м а р к. Выпейте с нами еще, мсье.

Ф р а н с у а (во сне). Тост, Шандель, скажи тост.

Ш а н д е л ь (поднимает бокал). Тост.

Лицо его слегка раскраснелось, а рука не очень крепка. Теперь он кажется гораздо в большей степени галлом, чем когда вошел в погребок.

Ш а н д е л ь. Я пью за того, кто мог бы стать всем и был ничем, кто умел петь, но только слушал, кто мог видеть солнце, но лишь глядел на угасающие угли, кто носил на челе лишь тень лаврового венка…