Больше никогда не спать
Шрифт:
Даже если Арне меня и заметил, догадаться об этом невозможно. Он рисует. Его правая нога лежит на земле, на камнях, а левую он держит согнутой в колене под прямым углом и использует как мольберт. Блокнот он накрыл куском прозрачного полиэтилена — от дождя, и рисует, просунув руку под полиэтилен.
Я далёк от того, чтобы осмелиться его отвлечь. Ах! Одинокий естествоиспытатель в необитаемых полярных краях. Как восхитителен он за работой. И отнюдь не из издевательских побуждений я мысленно произношу все эти громкие слова. Наоборот, пока я приближаюсь к нему, мне хочется стыдливо опустить
Арне смотрит то на ландшафт, то на свою тетрадь. Его карандаш — это маленький жёлтый огрызок, но остриё безукоризненно заточено, а на другой конец карандаша надет металлический колпачок. Дёшево, но эффективно.
Вот я уже стою у него за плечом. Он рисует быстрыми, очень выразительными штрихами. Я так просто не умею. Собственно, я и не люблю рисовать, и всегда об этом жалел.
На правой странице разворота блокнота Арне рисует, а на левой делает заметки. Я не могу их прочесть, потому что он пишет по-норвежски, но и так очевидно, что это ясные, аккуратные записи. Без исправлений, без помарок, чёткая нумерация и деление на абзацы. Такие записи сохраняют свою ценность независимо от того, доступны ли они в данный момент автору. Даже если Арне потеряет блокнот и его найдут только через пятьдесят лет, даже если Арне погибнет, их всё равно можно будет прочесть.
Это в точности такие записи, какие должен делать учёный в экспедиции, — с мыслью: вот, я сюда пришёл. Я должен сделать здесь все необходимые наблюдения. Всё, что я увижу, я обязан изложить в ясной и понятной для каждого форме. Я должен понимать, что всё, что ускользает от моего внимания и всё, что я забываю записать, потеряно навеки. Потому что возвращаться сюда снова было бы непозволительной роскошью.
— Привет, — говорю я, — я тебе завидую, так здорово ты рисуешь.
— Вот как?
Он продолжает работу. Рисунок выглядит, как картинка из учебника.
— Когда я пытаюсь что-нибудь записать, меня вечно преследуют всякие неудачи, — поясняю я. — Авторучки я теряю, шариковые ручки кончаются в первые же дни поездки, а карандаши с роковой неизбежностью ломаются.
— Купи колпачок, — говорит он и простодушно демонстрирует мне тот, что надет на его собственный карандаш. — Они очень дешёвые и хорошо фиксируются с помощью вот этого колечка.
Он показывает колпачок в действии: снимает его с карандаша, надевает обратно.
— Что, разве такие не продаются в Голландии?
— Нет, — лгу я. — Ни разу не видел.
— Ох уж эти шариковые ручки, — говорит Арне. — Одно из тех новшеств, что придуманы только для того, чтобы заставить людей платить побольше за всякие сложные штуки, в то время как простые и надёжные существуют уже несколько веков.
Я с ним полностью согласен. Но даже с полными карманами остро отточенных карандашей я не смогу рисовать так же, как он.
Чтобы не мешать Арне, я отхожу на некоторое расстояние и сажусь на большой камень.
Когда Квигстад сортирует свои горные породы, он записывает на листке в специальном блокноте, когда и где он нашёл тот или иной камень, потом ещё раз осматривает камень в лупу, добавляет предполагаемое название, вырывает листок и упаковывает его вместе с камнем в пакет из водонепроницаемой бумаги.
Или вот Миккельсен. Миккельсен собирает в пакетики песок и щебень, но не гнушается и большими камнями. Он складывает их в рюкзак поверх одежды, в качестве сувениров.
Я вижу, как они появляются из-за холма с удочками в руках. Квигстад опять несёт рыбу, на этот раз очень большую. Он не знает, как она называется по-английски, но, разумеется, знает норвежское название: харр.
Harr. Я записываю слово к себе в блокнот. Они проверяют, не сделал ли я какой-нибудь ошибки.
Мы входим в зелёную палатку, Миккельсен разжигает примус. Чуть позже подходит и Арне.
— Есть хочется, — говорит он.
— Голод, — говорит Квигстад. — Недавно я повстречал (непонятное слово), он только что вернулся из Индии. Ездил туда, кажется, по ООН-овской программе помощи. Голод, говорил он, приезжие из Европы каждый день сталкиваются с голодающими, но сами ходят обедать в Хилтон-отель.
Я ему ответил: «Если бы ты и в самом деле был сделан из другого теста, чем Гитлер или Гиммлер, ты бы так не смог. Вот, скажем, было у тебя с собой восемь тысяч крон командировочных. Ты мог бы раздать их четырём тысячам голодных. На эти деньги каждый из них мог бы в течение суток есть досыта. Конечно, это вроде капли воды на раскалённой плите; но всё-таки сытый день — незабываемый праздник для человека, который всю жизнь прожил на пустой желудок. Самому тебе, конечно, пришлось бы пешком отправиться на ближайшее лётное поле, или занять денег у консула. Неприятно — конечно; поездка испорчена — разумеется. Но по сравнению с голодом четырёх тысяч бедняков это сущие пустяки».
— И что же сказал (непонятное слово)?
— Он сказал: «Конечно, я бы с удовольствием. Но деньги мне выдали не для того, чтобы я раздавал их направо и налево. Мне нужно было написать отчёт для Social Science Relief Program Committee!»
— Ну да, вот так и всем что-нибудь нужно. Надзирателям в Освенциме нужно было кормить свои семьи, да и крокодилы тоже не святым духом живы. Господи, ну и воняет же здесь.
В палатке висит синее облако дыма, но рыба вкусная. Мы едим её с хлебом, хлеб промок. Чья это вина? Точно не моя.
— Полное разоружение под международным контролем, знаешь, что это такое? — говорит Квигстад. — Примерно как поранить левую руку, а потом пытаться той же самой левой рукой наклеить на рану пластырь.
Он смотрит на Миккельсена, который, как мне кажется, часто думает о подобных вещах, но Миккельсен не отвечает.
— Я был бы счастлив сделать одно изобретение, — говорит Квигстад, — это канкан, но его, к сожалению, уже давно изобрели. А больше я не знаю никаких открытий, которые мне хотелось бы сделать.